Поднятая целина
Шрифт:
Из Дымка трудно было вышибить жизнь, – живуч был, как кошка. Его исключили из комсомола, судили за хулиганство и за поджог. Андрей Размётнов не раз арестовывал его за буйство, отводил ночевать в сельсоветский сарай. Дымок издавна питал к нему великую злобу и вот теперь-то, считая момент подходящим для расплаты, и полез на сцену, чтобы поквитаться…
Он подходил к Андрею все ближе. Колени его тряслись, и от этого казалось, что он словно бы пританцовывает.
– Шаровары нам… – Дымок громко
Сцена текуче наполнялась бабами, многорукая толпа снова окружила Андрея, жарко дыша ему в лицо и в затылок, окружая неразрывным кольцом.
– Я – председатель! – крикнул Размётнов. – Надо мной смеяться – над Советской властью смеяться! Отойди! Хлеба я вам не дозволю брать! Собрание считаю закрытым!..
– Сами возьмем!
– Хо-хо! Закрыл!
– Откроем!
– К Давыдову пойдем, ишо его потрясем!
– А ну, ходу в правление!
– Размётнова придержать надо!
– Бей его, ребятки!..
– Чего ему в зубы глядеть?!
– Он против Сталина!
– Посадить его!
Одна из баб стащила со стола президиума красную сатиновую покрышку, сзади укутала ею голову Размётнова. А пока он пытался сорвать пахнущую чернилами и пылью скатерть, Дымок, не размахиваясь, ударил его под ложечку.
Освободив голову, задыхаясь от безрассудной ярости и боли, Андрей выхватил из кармана наган. Бабы с криком шарахнулись в стороны, но Дымок, Ефим Трубачев и еще двое проникших на сцену казаков схватили его за руки, обезоружили.
– Стрелять в народ хотел! Вот сукин-то сын! – радостно заорал Трубачев, поднимая над головой размётновский наган с порожним, без единого патрона барабаном…
Давыдов невольно замедлил шаг, услышав доносившийся от амбаров сплошной и грозный рев: «Ая-я-я-я-я-я!» – высоко взлетая, звенел над мужскими басовитыми голосами пронзительный бабий крик. Он резко выделялся из слитной массы голосов, как выделяется из общего гона осенью в лесу, тронутом первыми заморозками, страстный, захлебывающийся, яростно плачущий лай гончей суки, идущей вместе со стаей по горячему следу красного зверя.
«Надо бы послать за второй бригадой, а то разберут хлеб», – подумал Давыдов. Он решил вернуться в правление, чтобы спрятать где-нибудь ключи от амбаров с семенным зерном. Демка Ушаков растерянно стоял у ворот.
– Я схоронюсь, товарищ Давыдов. А то меня за ключи дерзать будут.
– Это твое дело. Найденова нет?
– Он во второй бригаде.
– А из второй бригады здесь никого нет?
– Кондрат Майданников.
– Где он? Что он тут делает?
– За семенами приехал. Да вот он метется!
К ним, поспешая, подходил Майданников. Еще издали махнул кнутом, крикнул:
– Андрея Размётнова арестовало общество! Посадили его в подвал и зараз направляются
– Не буду я прятаться! С ума ты сошел?! Н'a тебе ключи и мотай в бригаду, скажи Любишкину, чтобы посадил человек пятнадцать на коней и сейчас же скакал сюда. Видишь, у нас здесь… буза начинается. Район я не хочу тревожить, сами управимся. Ты на чем приехал?
– На бричке.
– Отцепи одну лошадь, садись верхом и дуй!
– Это я в два счета! – Майданников сунул в карман ключи, побежал по проулку.
Давыдов не спеша подходил к амбарам. Толпа несколько приутихла, поджидая его. «Идет, вражина!» – истерично крикнула какая-то бабенка, указывая на Давыдова. Но он не спешил, на виду у всех остановился закурить, повернулся спиной на ветер, зажег спичку.
– Иди, иди! Ус-пе-ешь покурить-то!
– Ишо на том свете накуришься!
– Ключи несешь ай нет?
– Не-се-от, небось! Чует кошка, чью мясу съела.
Попыхивая дымком, сунув руки в карманы, Давыдов подошел к передним рядам. Его самоуверенный, спокойный вид подействовал на толпу двояко: некоторые почувствовали в этой самоуверенности сознание силы и превосходства, бывших на стороне Давыдова, других внешняя спокойность его взбесила. Как град по железной крыше, застукотели выкрики:
– Ключи давай!
– Распущай колхоз!
– Катися отседова! Кой тебя… просил?!
– Давай семен'oв!
– Почему не даешь нам сеять?
Тихий ветерок поигрывал концами бабьих платков, шуршал метелками камыша на амбарных крышах, нес из степи пресный запах сохнущей земли и невыбродивший виноградный дух молодых трав. Медвяный аромат набухающих почек тополей был так приторно-сладок, что у Давыдова, когда он начал говорить, было такое ощущение, как будто губы его слипаются, и даже вкус меда ощущал он, касаясь языком нёба.
– Вы что же это, граждане, перестали подчиняться распоряжениям Советской власти? Почему это вы не дали Ярскому колхозу хлеба? А вы не думаете, что за это придется вам отвечать перед судом как за срыв весенней посевной кампании? Факт, что прийдется! Советская власть вам этого не простит!
– Советская власть твоя сидит у нас зараз заарестованная! Сидит, как любушка, в подвале! – ответил единоличник Добродеев Мирон, низенький хромой казачишка, намекая на арест Размётнова.
Кое-кто засмеялся, но Банник выступил вперед, гневно крикнул:
– Советская власть не так диктует, как вы тут выдумляете! Мы такой Советской власти, какую вы с Нагульновым Макаркой выдумали, не подчиняемся! Разве ж это мода, чтобы хлеборобам не давать сеять? Это что есть такое? Это есть искажение партии!