Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне
Шрифт:
…Обстоятельства вызывают сочувствие к нему даже среди самых крайних приверженцев Юга. Я принадлежу к ним… Юг выиграет, если продемонстрирует, что может быть великодушным по отношению к фанатику, находящемуся в его власти. А мы, те, кто поддерживает дело Юга, мы значительно выгадаем, если у нас будет пример подобного рыцарства…»
Генри Уайз — Фернандо Вуду:
«…Если бы я прибыл в Харперс-Ферри до того, как эти люди были захвачены… я взял бы немедленно штурмом арсенал, объявил бы закон военного времени, судил бы их военно-полевым судом и казнил бы на месте. Но я опоздал. Они уже были пленниками, потому мне пришлось свою власть использовать для их защиты, я охранял их лично. Я сам проводил их в тюрьму и дал тюремщику достаточно вооруженных людей, чтобы противостоять сторонникам
«Ежемесячник Дугласа», Нью-Йорк,декабрь 1859 года:
«Нравственные доводы против рабовладельцев давно исчерпаны. Напрасно призывать их к разуму. С тем же успехом можно охотиться на медведей, вооружившись лишь этикой и политической экономией, или пытаться «отвести руку угнетателя» при помощи одного лишь нравственного закона. Капитан Браун по-новому выступил в крестовый поход за свободу, и его удар возбудил ужас в рядах всей пиратской армии рабовладельцев. За свои мужественные деяния ему, возможно, придется отдать жизнь, но, как бы ни была бесценна эта жизнь, удар, нанесенный им, стоит в конце концов этой высочайшей цены. Как Самсон, он возложил руки свои на столпы огромного национального храма жестокости и крови, и, когда Браун погибнет, сразу же разрушится этот храм и похоронит защитников своих под развалинами».
У него есть еще целый месяц. Есть друзья, родные, единомышленники, которые будут его слушать, которые должны запомнить его слова, переписать, передать другим. И тогда появятся новые последователи, на его место встанут новые бойцы. Сейчас его оружие — слово. Есть бумага. Чернильница полна до краев.
Нет, бой еще не кончен, совсем не кончен.
Из резолюции съезда противников рабства штата Массачусетс:
«…Если народ, правители, церковники в их слепоте и душевной узости откажутся принимать серьезные меры, откажутся внедрять радикальные идеи аболиционистов, то им придется столкнуться с трагедиями, еще более страшными, чем события в Харперс-Ферри».
Теодор Паркер,священник-аболиционист из Рима, — Френсису Джексонув Бостон:
«…Если бы на вас напал волк, я был бы не только вправе… я был бы обязан, в меру своих сил, прийти вам на помощь. Если бы на вас напал не волк, а убийца, дело обстояло бы точно так же. Теперь предположим, что это не убийца, а тот, кто собирается поработить вас, — разве мой долг не в том, чтобы вырвать вас из рук врага? А теперь предположите, что это рабовладелец, — разве я не обязан помочь вам?..
…Еще несколько лет тому назад казалось, что не трудно остановить распространение рабства, а потом и покончить с ним без кровопролития. Сейчас я считаю это невозможным, даже и в будущем. Все великие главы в истории человечества написаны кровью. Некогда я надеялся, что Американская Демократия найдет более дешевые чернила; сейчас, однако, ясно, что паломничество наше проходит через Красное море, в котором погибнет не один фараон!
…Говорят, что поход Брауна кончился крахом. Не думаю… Этот поход показал слабость великого рабовладельческого государства Америки, слабость его солдат и безмерный страх, который возбуждают рабы в сердцах хозяев…»
Салмон Чэйз,губернатор штата Огайо, — Джозефу Баррету,редактору «Газетт», Цинциннати:
«Несчастный Старик! Как грустно, что его собственное воображение увело его на ложный путь! Как смело, как безумно, как преступно разжигать мятеж; ведь если бы ему это удалось, то землю нашу залило бы кровью, и в этой крови захлебнулись бы самые высокие надежды человечества. И все же, как трудно осудить его, когда думаешь о мотивах его поступков, о его самоотверженном стремлении освободить угнетенных, когда думаешь о его мужестве, о его гуманном обращении с пленными, ведь именно это привело его к разгрому. Эта трагедия станет темой для поэтов и романистов на века…»
Из стихотворения Циприана Норвида,польского поэта-изгнанника, ноябрь 1859 года:
Гражданину Джону Брауну
…Все ж, прежде чем веревка палача Затянется вкруг шеи несклоненной, Пока стопой, опоры не ища, Не оттолкнешь планеты оскверненной, Пока земля от ног твоих, как гад, Не прянула, — пока не говорят: «Повешен!» — веря в то недоуменно, Пока не натянули капюшона, Боясь, чтоб сына лучшего узнав, Америка не возопила грозно: «Погасни, свет мой двенадцатизвездный!.. Ночь! Ночь идет — как негр, лишенный прав!..» Покуда тень Костюшки не прольет Свой гнев и Вашингтона тень не встанет, Прими начало песни, Ян! Она, как плод, — Покуда зреет, человек умрет, Покуда песнь умрет, Народ воспрянет! [1]1
Перевод Д. Самойлова.
«…Повесить публично, в пятницу, второго декабря». Мэри Браун склонила голову. Вновь подняла. Глаза сухие. Томас Вентворт Хиггинсон читает газеты, заметки из зала суда, речи прокурора, защитников, самого Брауна: «Я пришел сюда совершить то, что считаю справедливым и оправданным. Я выступаю не на стороне поджигателей или головорезов, я выступаю, чтобы помочь тем, кто страдает от страшного зла. Я хочу далее сказать, что вы все, вы — южане — должны приготовиться к решению этого вопроса, это решение может наступить ранее, чем вы будете готовы, — я имею в виду негритянский вопрос; конца ему не видно…»
Мэри, сын Салмон, дочери Энни, Сара и Элен, невестки Марта и Белл слушают слова человека, чье место во главе этого стола пусто. На стене — портрет, и кажется, будто в комнате звучит голос, такой всем знакомый. В чтении Хиггинсона, да еще когда они уже знают приговор, слова звучат торжественно.
Хиггинсон дочитывает последнее слово Брауна на суде: «Я считаю, что был прав, когда выступал на стороне отверженных бедняков. Если же сочтено необходимым, чтобы я лишился жизни во имя дела справедливости, чтобы моя кровь смешалась с кровью моих сыновей и с кровью миллионов рабов, чьи права попираются злыми, жестокими, несправедливыми законами, — если это сочтено, я повинуюсь, да будет так!»
В этот дом горе входило часто, но и в горе здесь не привыкли сидеть сложа руки. Шестнадцатилетняя Марта, вдова Оливера, погибшего в Харперс-Ферри, накрывала на стол. Еда скудная, простая. Ни чая, ни кофе не пили. Белл кормила ребенка, внука Брауна, его отец, Уотсон, тоже погиб в Харперс-Ферри. У Хиггинсона не было детей, он смотрел на маленькое существо как на чудо. Энни шила, надо было быстро собрать мать в дорогу: она уезжала с Хиггинсоном на следующее утро.
Марта рассказывала, как они жили на ферме перед нападением на арсенал. Вместе с Энни они там хозяйничали. Показали гостю дагерротип Оливера — он не очень похож на отца. Лицо задумчивое, рот мягкий, мать надеялась, что он станет священником. Расставаясь с юной женой, Оливер сказал: