Подпись «Пикпюс»
Шрифт:
– Вези их к нам и постереги вместе с Жанвье, пока я не вернусь.
Лишь поэтому дамы не угодили в общество проституток, которых подвозят полицейские фургоны после облав. Сейчас они сидят в одном из пустых кабинетов на Набережной, и обе, держась на стуле прямо, как в гостиной, стараются не проронить ни слова. Только губы Антуанетты Ле Клоаген вздрагивают, как у нищенки в тени церковной колонны, – это она повторяет про себя речь, которую вскоре произнесет при своем адвокате.
Старенькая г-жа Бирон вернулась на такси к своему канонику в сопровождении комиссара, которому
– Не понимаю, как создание божие может совершать такое!
Оставался старик, и комиссар повел его поесть на бульвар Клиши, где луковый суп и сосиски с кислой капустой привели несчастного буквально в экстаз.
– Они вас плохо кормили?
– Под предлогом, что я не умею вести себя за столом, жратву мне носили в комнату. Ровно столько, чтобы не сдохнуть с голоду. У меня постоянно сосало под ложечкой. Дочка – та была добрей: нет-нет да и сунет тайком что-нибудь.
– Почему вы от них не ушли?
Взгляд, брошенный беднягой на Мегрэ, достаточно красноречив. Так смотрят люди, которых всю жизнь запугивали и которым недоступна даже мысль о сопротивлении своим палачам.
– Вы ее не знаете! Она обходилась со мной так, что бывали вечера, когда мне казалось – сейчас она меня побьет. Она твердила, что если я ее предам, она не побоится прикончить меня. А я помню, как в тот день в Сен-Рафаэле эта баба заставила меня замуровать тело. Она работала со мной в подвале почище любого мужчины. Труп со мной тащила, словно какой-нибудь куль.
– Кто убил вашу дочь, Пикар?
Мегрэ дал старику разделаться с кислой капустой и лишь потом, поглядывая на огни бульвара и вертящийся отблеск мельничных крыльев, самым непринужденным тоном задал свой вопрос.
– Клянусь, господин комиссар, не она. Кто – не знаю. Если бы знал…
Голос у него садится. Старик словно сожалеет, что такой замечательный час в его жизни отравлен воспоминаниями о трагедии.
– Однажды Мари мне сказала… Я-то всегда звал ее Мари. Жанной она была для клиентов… Однажды она мне сказала, чтобы я не приходил, когда вздумается, а предупреждал заранее. Но я все равно являлся когда попало. Ждал несколько минут на другой стороне улицы – смотрел, не идет ли к ней кто. В тот день она была одна…
Старик вытаскивает свою надтреснутую, подобранную Бог весть где трубку. Мегрэ секунду колеблется, потом тоже достает трубку – их у него с собой всегда две, протягивает Пикару, и тот набивает ее. Девицы за столиком хохочут, какой-то мужчина бродит вокруг террасы, не зная, которой из двух отдать предпочтение: ему не разглядеть лиц.
– Она нервничала. Сказала, что у нее из-за меня неприятности и дело может обернуться плохо. Затем услышала, что внизу остановилась машина, вздрогнула и перегнулась через балкон. Вот тут-то она и затолкала меня в кухню, но я не помню, повернула ли она ключ в замке.
– Вы не видели, кто к ней приходил?
– Нет. Слышал только, что говорят шепотом.
– Это был мужчина?
– Да… Погодите… Мари еще что-то добавила. Дайте вспомнить. Голова у меня совсем дырявая.
Мегрэ заказывает два коньяка и, неторопливо покуривая, ждет.
– Вспомнил. Она сказала
Комиссар не вздрагивает. Он только вдыхает свежесть дождя, вдыхает парижскую ночь, вбирает в себя глазами привычный пейзаж, и в мозгу его с удивительной отчетливостью воскресают другие образы.
Это действительно его звездный час, искупающий все мелкие огорчения, всю монотонную рутину сыска.
– Скажите, Пикар, как вы дошли до подобной жизни?
– Не знаю. Я всегда был не Бог весть что. Сперва работал грузчиком на обувной фабрике в Кане. Жена меня бросила. Я так и не выяснил – ни с кем она, ни что с ней стало. Начал кочевать, работал где попало; когда мне делалось слишком тоскливо или я перебирал, садился в поезд и ехал куда глаза глядят. Вот так-то. Однажды остался совсем на мели. А тут в Канне эта женщина… [3]
3
Кан – город на севере Франции (Нормандия). Канн – город на юго-востоке Франции (Лазурный берег).
При одной мысли о ней им вновь овладевает нечто вроде ужаса.
– Наступила старость. Я устал. Твердил себе, что буду жить без забот, спать в постели, есть досыта…
Взгляд его становится столь же наивным, как раньше. – Вы думаете, она взаправду могла убить меня?
– Не знаю, Пикар. Не исключено!
Мегрэ размышляет. Старик, который изведал нищету и устал от нее, продался за надежду на обеспеченность. Антуанетта Ле Клоаген, никогда не испытавшая бедности, так боялась ее, что, стремясь обеспечить свою старость, накопила определенную сумму, которую сама же себе хладнокровно назначила, была готова на…
– Нам пора. Пошли. Официант, счет!
Люди вокруг них живут своей жизнью, живут в полном смысле слова минутой. А Мегрэ живет как бы тремя, пятью, десятью жизнями сразу: он в Канне и в Сен-Рафаэле, на бульваре Батиньоль и на улице Коленкура…
Они выходят на тротуар, под дождь. Старик с обезоруживающей простотой спрашивает:
– Куда вы теперь меня?
– Послушайте, Пикар, вы не очень огорчитесь, если еще одну ночь проведете в тюрьме?
– Они тоже сидят?
– Нет… Завтра утром я за вами пришлю. Там посмотрим.
– Вам видней.
– Такси!.. В дом предварительного заключения. Темные набережные. Красный фонарь у входа в тюрьму.
– Привет, старина. До завтра. Надзиратель, примите задержанного.
Надзирателю, который ведет старика в помещение для личного обыска, и в голову не приходит, что его подопечный только что ужинал с комиссаром Мегрэ в пивной на бульваре Клиши.
На набережной Орфевр светятся лишь два окна. Мегрэ представляет себе картину: мать с дочерью томятся на стульях, Люкас зевает, Жанвье наверняка заказал пиво и сандвичи. Подняться, что ли, к себе? Или…