Шрифт:
Это было последнее тепло его детства. И этим теплом была женщина. И этой женщиной была мать.
Сначала она обняла Павлинку. Обжигая ушко дочери горячим шёпотом, просила позаботиться о братишке, не расставаться с ним никогда. Потом прижала к груди Алеся:
– Слушайся сестрёнку, она старше тебя! Но помни: ты – мужчина, не давай её в обиду!
– Давай, мамка, побыстрее разворачивайся! – торопил рядом стоящий солдат. – Поездной ждёт. Документы не забудь! – он сделал ударение в этом слове на втором слоге. – Поняла? Документы возьми. На ребятишек тоже. Какие есть. Проверка идёт!
От распахнутой измятой
– Давай, мамка, давай! Поездной ждёт! – скалясь, подгонял солдат.
Обитатели товарного вагона, состоящие только из женщин и детей, намеренно собранных вместе, уже знали, чем оборачивалось такое приглашение к начальнику поезда привлекательных пассажирок. Возвращались они назад с мокрыми от слёз глазами, подавленные и молчаливые. Две не вернулись вовсе. Родные, пытавшиеся выяснить их судьбу, исчезли сами. В вагоне воцарился страх.
Поезд двигался с украинской станции Харьков уже третью неделю. Останавливался в основном на глухих разъездах, чтобы набрать воды и угля для паровоза. Состав обычно с двух сторон окружали солдаты с ярко-малиновыми погонами на гимнастёрках и карабинами в руках. Под их хмельным доглядом пассажиры прогуливались и даже справляли естественные надобности. К жилым домам или туда, где появлялись какие-либо посторонние люди, никого не пропускали. Некуда было пойти, никакому начальству, кроме поездного, пожаловаться.
В середине состава, на вагоне, в котором размещался начальник эшелона, провисал измочаленный ветром и паровозным дымом плакат. На красном полотнище серели печатно писанные белилами слова: «Даёшь целину! Решения февральско-мартовского пленума 1954 года – в жизнь!» Пассажиры прожигали плакат ненавистными глазами, исподтишка плевали в его сторону.
Граждан страны, добровольно пожелавших осваивать целинные и залежные земли российских глухоманей, везли к местам назначения на положении заключённых. Находились смельчаки, которые писали короткие письма о порядках, установившихся в эшелоне, сбрасывали их в решётчатые окошки вагонов в надежде, что письма подберут на железнодорожных путях добрые люди и отправят по почте. Адресовались они первому секретарю Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Хрущёву – главному закопёрщику освоения земель. Но слишком далёк и недоступен был, как именовали его соратники, «дорогой Никита Сергеевич», а исполнители воли его – рядом. Льзя ли, нельзя ли, а пришли да и взяли!
Мать шла за солдатом к распаху вагонной двери, оглядывалась, и, вымучивая улыбку на восковом лице, помахивала кистью руки. В дверном проёме виделось вечернее небо. Солнце уже опустилось за горизонт. Последние лучи его щедро обливали облака густым багрянцем.
В родной деревне, такой теперь далекой и памятной до слёз, Алесь любил летние золотистые закаты. На их фоне в каком-то волшебно-сказочном величии красовались аисты, застывшие на соломенной крыше отчего куреня. «Куда смотрят птицы – оттуда и жди счастья», – говорила мама. «У счастья одна дорога, у горя – много. Жди с любой стороны!» – это тоже её слова.
Самым большим горем мама всегда называла войну. Алесь войны не знал, а вот смерть видел. Он тогда уже учился в первом классе сельской семилетки. Отец почему-то не жил с ними: очень редко приходил домой, обычно глубокой ночью, а ранним утром исчезал в неизвестном направлении.
Однажды, когда отец снова украдкой появился в доме, дверь содрогнулась от тяжелых ударов. Сердитый мужской голос потребовал: «Открывайте! Милиция!» Отец бросился к окну. Зазвенело битое стекло. Раздались крики: «Стой! Стрелять буду!» Загремели выстрелы. Мама засветила керосиновую лампу, села на стул и, уткнувшись лицом в ладони, заплакала. Павлинка кинулась к матери и, тоже плача, прильнула к ней.
Дверь распахнулась, вооруженные люди в милицейской форме втащили в избу отца. Голова его безжизненно моталась из стороны в сторону. Один их милиционеров – видимо, главный начальник – пальцами раскрыл веки отцовских глаз, заглянул в них и хрипло сказал: «Готов». Вокруг головы отца по полу расплывалось густое, как кисель, багровое пятно.
Таким же багрянцем занялся и новый день после того, когда его отца куда-то увезли. Как похож был свет того утра на нынешний закат за стенами этой тюрьмы на колёсах! Мелькнув белым домотканым платком с вышитыми на нем красными аистами, в рдяном сумраке растворилась мама.
Всю ночь Алесь и Павлинка, не сомкнув глаз, бедовали на полке, сработанной из грубых неотёсанных досок. Павлинка иногда плакала, прижавшись головой к плечику братишки. Алесь нежно гладил её волосы и тоже давился слезами. Вагон качался. Колёса железно стучали. На разных полках слышались вздохи, бормотанье и стоны.
Грохот откатившейся утром вагонной двери воспалил в ребячьих сердцах огонёк надежды, но тут же и заглушил его: мама не вернулась. Окружающие люди поглядывали на детей с молчаливым сочувствием. Только одна женщина, проходя мимо, вполголоса посоветовала: «По вагонам пошукайте, покличьте!»
Взявшись за руки, они пошли вдоль состава, выглядывая среди вышедших на прогулку переселенцев родное лицо: может быть, мама перепутала ночью вагон и теперь тоже ищет их? Они несколько раз обошли поезд из одного конца в другой, но мамы нигде не было. И вдруг Павлинку осенило: надо идти к начальнику эшелона! Ведь именно к нему увели маму в конце вчерашнего дня!
Возле вагона с плакатом прохаживался солдат: гимнастёрка и шаровары наглажены, хромовые сапоги сияют чёрным глянцем; карабин не свисает с плеча, а крепко прижат к нему, фуражка – прямо на голове, а не на затылке и не набекрень. Такой опрятный вид охранника вызывал почтительное доверие!
– Здравствуйте, дяденька солдат, – поприветствовала Павлинка голосом, которым дети обычно просят подаяние. – Как нам найти начальника поезда?
– Привіт, дітки!
Солдат некоторое время разглядывал детей: на девочке ситцевое платьице в горошек, вязаная кофтёнка, белые носочки и туфельки; мальчик – в штанишках до колен, пиджачке и рубашке, расшитой на груди, на ногах – добротные ботинки. Ухоженные, чистенькие детки!
Карие глаза солдата приветливо сощурились и концы пшеничных усов смешливо заморгали.