Подробности войны
Шрифт:
Но где-то ближе к концу пути я уснул и поднялся, когда проводница резко открыла дверь и громко объявила:
– Ленинград!
Я неохотно, зябко поеживаясь, вышел из вагона и увидел, как сквозь толпу продираются генерал и женщина. Я догадался, что это Вержбицкий с женой. Что делает с человеком время! Огромный широкоплечий атлет превратился в невысокого, как я, пожилого человека. На нем была парадная форма. Вся грудь закрыта орденами и медалями. Галина Анатольевна (я из телефонных разговоров знал, что так зовут жену комдива) казалась моложе
Я подошел к ним. Поцеловал руку даме. Мне было жалко Виктора Антоновича до слез, а он, вытащив платок из кармана и вытирая им глаза, говорил жене с восторгом:
– Ну, что, говорил я тебе, каков чертяка! Каков сибиряк, ты только погляди!
Снова обнимал и целовал меня и плакал. Огромной рыжей бороды не было, отчего лицо казалось небольшим,, только редкие седые усы, которые браво гляделись, все-таки чем-то напоминали того, молодого, комдива.
Когда мы сели в машину и водитель, войдя в раж, понес, обходя других, то и дело покрякивая сигналом, Виктор Антонович бросил ему:
– Ты, чертяка, куда так гонишь?!
– Привычка, товарищ генерал, - ответил тот.
– Ты посмотри, дикое стадо какое, только не бодаете друг друга.
Таксист застеснялся, и я вспомнил:
– А вы, Виктор Антонович, тоже любили лихо ездить.
Он только по усам провел, довольный, и искоса поглядел на жену.
– Помните, вы подскакали к нам первый раз. Степан Егорович для встречи на капустном поле нас построил.
– Хороший был командир полка. Добрый и бесхитростный, - заметил Вержбицкий.
– Он и сейчас такой же, - подтвердила жена. В тот день мы ждали Вержбицкого - нового комдива. Утро было туманное и холодное. На сто метров не видно. Стояли, подрагивая и размахивая руками, чтобы согреться. Когда услышали крики "едут, едут!", быстро подровнялись.
Из тумана вырвались два всадника. Они скакали галопом. Впереди огромный, мощный полковник, за ним - маленький, юркий лейтенант. И лошади под них были подобраны соответственно: под комдивом был рослый жеребец. Он шел размашисто. Адъютант скакал на мелком монгольском коньке, который то и дело рвался обойти лошадь комдива, но, сдерживаемый седоком, заметно нервничал и пытался ослушаться, недовольно мотал головой и раздраженно подбрасывал задом.
Мы слышали, что новый комдив был до нас начальником штаба кавалерийской дивизии, и то, что он скакал к строю на молодом жеребце и сидел в седле уверенно и красиво, никого не удивило. Этого ожидали.
Но последующие действия конников поразили всех. Всадники подскакали к строю, и комдив, не осаживая коня, легко вылетел из седла, пробежал несколько вперед и остановился как вкопанный перед нами, с последним шагом приложив руку к головному убору.
Жеребец на галопе отвернул от людей, даже ухом не поведя. Адъютант схватил его за повод и отвел лошадей в сторону.
Комдив поднял и запрокинул назад голову с окладистой рыжей бородой и громко прорычал, как в усилитель; обращаясь к дивизии:
– Здр-р-равствуйте, сибир-р-ряки!
Правый фланг, где стояли офицеры, радостно ответил:
– Здра тащ поник! (Что должно было означать: "Здравствуйте, товарищ полковник!")
Сержанты и солдаты, вывезенные с фронта вместе с нами и стоявшие левее, с восторгом выдохнули не то "Здра-а-а!", не то "Ур-ра-а-а!".
А пополнение на левом фланге загалдело в восторге, зашумело, задвигалось. Кто-то подскакивал, чтобы лучше увидеть, кто-то приветственно махал шапкой.
Мы замерли и смотрели на рослого, широкоплечего, подтянутого рыжебородого комдива, говорили, что ему тридцать шесть лет. Он не суетился и не спешил. Он пристально осмотрел всех острым и добрым взглядом. Поправил лихо сбитую набок папаху, потрогал ремни, стянувшие ладно сидящую кавалерийскую куртку, молодцевато прищелкнул каблуками со шпорами и сказал тихо, не напрягая голоса, но так, что было слышно отчетливо всем:
– Ну, что же, давайте знакомиться...
Что-то в диком стаде машин резко заскрипело, и мы встали перед светофором.
– А я думал тогда, - сказал Виктор Антонович, - чем вас взять. Уж больно потрепана была дивизия. Представляешь, из Омска на фронт ушла в десяти эшелонах, а когда выводили с переднего края, еле наскребли на один эшелон. И народ-то истощенный, в глазах тоска. Сибиряков-то уже не осталось. Надо было сибирский дух возродить. А, знаешь, после того, как я выпрыгнул из седла, раненая нога неделю болела. А они все рты поразевали: "Вот, мол, это комдив!" А когда сибиряками назвал, то понял: сделал что надо.
– А вы помните, Виктор Антонович, о чем вы говорили тогда?
– спросил я.
– Убей, не помню.
– Не может быть!
– удивился я.
– До сих пор помню. Офицерам сказали, что надо учиться воевать. Всем, и комдиву, и командирам полков в первую очередь. "Чем мы, - сказали вы, - лучше организуем бой, тем меньше будет потерь, меньше останется солдатиков наших на поле боя. Помните это". Это первый раз я услышал. До этого все говорили: "Давай-давай, давай-давай!" Сержантам и солдатам - о том, что они прошли крещенье в долине смерти и Рамушевском коридоре и, как закваска, своим примером должны сцементировать личный состав. А пополнению...
Надо сказать, среди них были деревенские подростки, городские школьники, едва достигшие призывного возраста, и тертые калачи - бывшие заключенные, вывезенные эшелонами прямо из лагерей и тюрем.
– А пополнению, что надеетесь на них, что впереди - главные бои и главные победы.
– Черт возьми, - воскликнул Вержбицкий, - а ведь умел говорить, а?
– Так говорить-то он и сейчас умеет, - шутливо откликнулась жена.
– О, в то время это было очень важно, - поправил я ее.
– Мы так нуждались, в человеке, который переломил бы дух уныния и вселил веру в наши слабые силы.