Подруги Высоцкого

Сушко Юрий Михайлович

* * *

Азата Ахмадулина, в молодости баловавшегося журналистикой, фиаско дочери, разумеется, крайне огорчило. Мама, женщина боевая и настырная, унынию не предалась и, включив свои связи, пристроила девочку в многотиражку «Метростроевец» набираться ума-разума. Но поскольку родители были люди донельзя занятыми (папа занимал очень немалый пост в таможенном ведомстве, а мама в звании майора служила переводчицей в КГБ), дальнейшее просвещение и воспитание Беллы по-прежнему возлагалось на бабушку.

Только всему этому Белла предпочитала занятия в литературной студии при ЗИЛе, которой руководил молодой и энергичный поэт Евгений Винокуров. Он и подтолкнул девушку к поступлению в Литературный

институт имени Горького (кажется, единственное подобное учебное заведение в мире, готовящее профессиональных писателей). Впрочем, позже Ахмадулина скажет: «Не думаю, что этот институт содействует правильному выявлению и воспитанию талантов…» И уточнит: «Если меня чему-то научил Литературный институт, так это тому, как не надо писать…»

– Помню ее совсем девчонкой, – рассказывал поэт Кирилл Ковальджи. – Я старше, окончил Литинститут и уже работал в Кишиневе, когда она поступила на первый курс. В один из приездов в Москву я заглянул на Мещанскую к Жене Евтушенко, он сразу восторженно сообщил, что в институте сенсация – появилась гениальная поэтесса. Он решил немедленно познакомить меня с ней. Как-то не верилось, что она может написать что-то дельное… Слово за слово, стали читать стихи. И тут Белла меня поразила трижды. Во-первых, стихами, удивительно свежими, новыми, легкокрылыми. Во-вторых, своим неповторимым голосом – как напряженная струна. В-третьих – спокойной самоуверенностью, с которой она держалась и выражала свое мнение. Словно эта девушка уже знала, кто она такая и какое место ей уготовано в русской поэзии…

Вся наша роль – моя лишь роль.Я проиграла в ней жестоко.Вся наша боль – моя лишь боль.А сколько боли, сколько, сколько!

Пока еще как бы сторонний наблюдатель, но очень заинтересованный, неудержимо тянущийся к зрелищу и стиху будущий актер и будущий поэт Высоцкий вспоминал конец 50-х – начало 60-х годов: «Был удивительный, ну просто невероятный интерес к чистой поэзии. Когда появлялись афиши с именами Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Булата Окуджавы, то невозможно было достать билет в Лужники, где двенадцать тысяч человек… Забивались полностью Лужники… Стояли километровые очереди около Политехнического музея. И такой интерес к чистой поэзии – просто к тому, что поэты читают свои стихи «живьем», без музыки, а просто читают стихи – это… Этот интерес есть только в России, и он традиционен. И, наверное, не только потому, что у нас такие замечательные поэты, что они такие великие стихотворцы, но, наверное, еще и потому, что они себя всегда очень прилично в жизни вели. И были достойными гражданами, приличными людьми… И поэтому поэзия всегда во главе литературы стоит…»

Сама Белла, выступая перед большой аудиторией, ощущала, что люди собирались здесь не только для того, чтобы услышать поэзию в чистом виде, «а просто от поэта ждали какого-то ответа…».

К завистникам, недоброжелателям и клеветникам относилась снисходительно, с иронией. «Если всерьез к ним относиться… то на это можно жизнь потратить… Я их никогда не боялась, и не потому, что я такой бесстрашный человек. Они сами сделали меня известной, – озорно улыбалась Ахмадулина. – Когда я еще училась в институте, выходили сумасбродные статьи обо мне – «Чайльд Гарольд с Тверского бульвара», «Верхом на розовом коне»… Я в тех фельетонах видела даже добрый знак. Те, кто создавал эти фельетоны, создали одновременно мне ту известность, с которой потом не могли совладать… Читатели заинтересовались. Какая-то причудливая фамилия, кто такая эта Белла Ахмадулина? А потом известность мне никогда голову не кружила, просто по моему природному устройству. Разве что она мне создавала своеобразную охрану, потому что подчас без нее мои многие поступки

могли бы повлечь более тяжкие последствия…»

Главный урок лет, проведенных Ахмадулиной в Литинституте, для нее состоял в научении не только тому, как не стоит писать, но и как не стоит жить. «Моя юность как раз пришла на то время, когда травле подвергался Пастернак, я видела, что потом происходило в душах тех людей, которые приняли в ней участие, – вспоминала Белла. – Они медленно изнутри самоуничтожались. Наблюдая их жизнь и жизнь тех, кого я отношу к избранникам Божьим, я понимаю, что добродетели одних в какой-то мере искупают вину других. Я когда-то написала: «Способ совести избран уже, и теперь от меня не зависит». Я поняла, что жизнь – это отчасти попытка отстоять суверенность души: не поддаться ни соблазнам, ни угрозам».

Именно тогда она впервые столкнулась с тем, что человеку предлагают сделать выбор. Или поступить – как все? То есть отречься и дальше остаться со своей разрушенной совестью? Или попробовать сохранить чистоту помыслов своего отношения к предмету.

И приняла как обет: «Человек, который пишет стихи, да и любой художник, вряд ли рационально следит за собой, но он должен в неусыпном напряжении соотноситься с собственной совестью… Когда я думаю про подлинно великих, мне кажется, что ни один из них не стоял на крайних границах раздвоения, потому что совершить какой-нибудь безнравственный поступок, принять форму грешную просто невозможно… Нужно пристально в себя вглядываться. И поступать именно так, а не иначе, даже в ущерб своему относительному благоденствию. Я так и делала, потому что знала: слово покинет, покинет человека, если он поступится собою, тем, что есть в душе, в угоду корысти, уюту, чему бы то ни было…»

Высоцкого тоже посещали эти сомнения, и он по-своему предостерегал от искушений слушавших его людей. Счастье – не иметь выбора, значит, не уметь отречься:

Вам будут долго предлагать не прогадать.– Ах! – скажут. – Что вы? Вы еще не жили!Вам надо только-только начинать.Ну, а потом вопрос предложат: или – или…

Для Ахмадулиной Пастернак был иконой: «Лицо его и голос – вот перед чем хотелось бы не провиниться, не повредить своей грубой громоздкостью хрупкости силуэта».

Ей с болью и сожалением довелось видеть своих однокашников, «молодых людей, которые по совету самого великодушного Пастернака поступили так: он советовал не усугублять его страданий и поступить, как велят. Он не хотел брать на себя еще и печали молодых людей. Но те, кто сделал так… страшно прогадали в своем жизненном назначении, разрушение личности наступило так быстро, прямо на моих глазах. И стало убедительным, что потом превозмочь поступок такого рода никаких сил не будет, что стихи этого не простят, они не вернутся, и то, что ты призван был написать, – не напишешь. Себя вокруг пальца не обведешь…».

Когда Белла наотрез отказалась подписывать письмо, осуждающее присуждение Борису Пастернаку Нобелевской премии, ее ловко лишили студенческого билета. Объяснив ей исключение из Литинститута «скверной неуспеваемостью по «общественным дисциплинам»: у нашей преподавательницы по диамату был диабет, и я постоянно путала одно с другим…».

Опять-таки, к счастью, нашлись сердобольные люди. Сергей Сергеевич Смирнов, работавший в то время главным редактором «Литературной газеты», предложил ей, «как бы исключенной из жизни», поработать внештатным корреспондентом в Сибири, развеяться. Прямо он не говорил, но подразумевал: побереги себя, дурашка, сгинь от греха подальше на какое-то время. А там, глядишь, все образуется. После некоторых раздумий она согласилась – и поехала.