Подруги Высоцкого
Шрифт:
Когда начались съемки в глухой пустыне Анархай, на границе Киргизии с Казахстаном, то жестокая красота этих мест покорила Ларису сразу. Песок и небо – желтые, сухие, пустые – словно отражали внутреннюю жизнь ее персонажей. Это была великолепная метафора бесплодия души, но ею оказалось не так легко воспользоваться. Чудовищая жара, когда в тени зашкаливало за +40, а на солнце бывало все шестьдесят, плавящаяся пленка, отсутствие твердого сценария. Это напоминало какое-то судорожное барахтанье в воде, точнее, в песке. Казалось бы, всё и вся ополчились против молодых кинематографистов.
А тут еще и эпидемия болезней… Подхватила инфекцию и, едва придя в себя, вернулась в Москву Ира Поволоцкая, с которой Шепитько начинала
«Когда я приехал на съемки, – вспоминал Чингиз Айтматов, – я застал ее в тяжелейшем состоянии… И вот, несмотря на все это, она закончила картину, сняла фильм в обстановке, где, по сути дела, ничего, кроме кинокамеры и ее воли, не было».
«Для меня это был экзамен, – говорила Шепитько. – Я уже убедилась в том, что кинорежиссер – не женская профессия, знала, что больше ничего не буду снимать, но я должна была дойти до конца, проверить, способна ли я хоть на что-нибудь… Но странно: чем тяжелее нам было, тем все крепче становился отснятый материал».
«Лариса была невероятно худа и желтолица, – рассказывал встречавший ее после «великого киргизского похода» Гуревич. – От той «хохлушки» в теле, пусть даже и с осиной талией, остались разве что все те же горящие глаза. В безводье, жаре и пыли, на чудовищных экспедиционных харчах она окончательно подорвала здоровье. Закончив съемки, Лариса собиралась ложиться в больницу в Москве…»
В монтаже картины ей вызвался помочь Элем Климов. Кстати, именно он придумал и название картины – «Зной» («За червонец»). Люди посторонние при встрече нередко принимали Элема и Ларису за брата и сестру – настолько внешне, да и по повадкам они были похожи друг на друга. Но еще больше их роднило сходство взглядов на жизнь, единство художественных вкусов и искренняя заинтересованность в творчестве друг друга.
Главной героиней «Зноя» стала степь, бескрайняя выжженная равнина, простирающаяся от горизонта до горизонта. Фактор пространства значил для режиссера многое. Шепитько снимала степь сквозь романтический флер. Она всегда любила землю, даже такую – скудную, неродящую. Единственный родник, названный «Верблюжьим глазом», не в состоянии напоить землю. Зной обостряет отношения людей. Они работают, как каторжане, перевыполняют нормы, но не могут смириться с бессмысленностью своего труда. Они надеются, что когда-нибудь здесь найдут и поднимут на поверхность подземные реки и тогда, как уверял какой-то поэт, «здесь будет город-сад». Пашут на допотопном тракторе, живут скопом в юрте, в условиях почти первобытных… Но верят, как верил «Академик»: «Теперь я в ответе за все».
Это был первый фильм новорожденной киностудии «Киргизфильм», и 24-летнюю украинку, долго не раздумывая, окрестили «матерью киргизского кино». Зрителям картина нравилась, профессионалы не находили в ней ничего лишнего, приемы творческой манеры были почти аскетичны. Начались разговоры о «мужской руке» как фирменном качестве режиссера Ларисы Шепитько.
На ее стиль творческие достижения учителей мало повлияли. Она словно не заметила, не восприняла ни чувственной прелести довженковских лент, ни жутковатого эстетизма Чиаурели. Ее режиссерский почерк сложился сам собой в жару, пыли и болезни.
На одном из первых Всесоюзных кинофестивалей в Ленинграде Лариса Шепитько была удостоена приза за лучшую режиссуру, а чуть позже в Карловых Варах международное жюри отметило ее работу «Зной» как лучший дебют.
…Зимним вечером 1963 года Климов пригласил Ларису на свидание. Они долго прогуливались возле Лужников. Лариса скуповато рассказывала о своих школьных годах,
– Слушай, а что у тебя за такое странное имя, Элем?
Климов рассмеялся: «Знаешь, я с детства был уверен, что Элем – это производное от Энгельс-Ленин-Маркс. Помнишь, как в довоенные годы были в моде такие сокращения – Владлен, Сталина, Вилен, Марлен?.. Я знал одного мужика, у которого в паспорте было записано имя – ты только не смейся! – Выдерзнамрев…
– Как?
– Вы-дер-знам-рев, – по слогам повторил Эдем. – Ну, выше держи знамя революции. Папа у него был комиссаром, и вот…
– И как же сына мама в детстве называла? Выдик?
– А может, Ревик?.. Или Деррик? Извини, не знаю, не спрашивал… Да, так вот, а потом мама, когда я, кажется, уже в авиационном учился, призналась, что Элемом она назвала меня в честь героя романа Джека Лондона «Заря пламенеет». Даже отец не догадывался…
Теперь уже улыбнулась Лариса:
– А я считала, что Элем – это французское имя.
– Почему?
– Потому что по-французски «elle aime» означает «она любит».
Они немного помолчали. Потом Элем взял ее лицо в ладони и сказал: «Лариса, будь моей женой…»
– А ты не будешь на меня давить? Ведь мы с тобой оба режиссеры…
– Не буду, – твердо пообещал ей Климов. И поцеловал.
Они чувствовали себя победителями: вышедший вслед за «Зноем» первый полнометражный фильм Элема «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» вызвал особое внимание. Кое-то сравнил появившуюся на экранах эту «детскую комедию» с выплеснутым на кожу флаконом серной кислоты – крови нет, но больно невероятно.
В тандеме Шепитько – Климов отсутствовала даже тень гипотетической «гонки за лидером». Они мчались вперед не друг за другом, не след в след, а рядом, на равных, по одной дорожке, держась за руки.
«Я приходила к следующему фильму с новым в себе, – ощущала Лариса, – проживала картинную жизнь, как свою собственную, обращаясь к такому материалу, в котором бы сумела передать свои взгляды на жизнь, на смысл жизни… Я и мои товарищи по работе в нашей повзрослевшей озабоченности взялись за более ответственное дело. Мы осмелились судить старшее поколение, поколение своих отцов, и это налагало на нас особую ответственность. Мы обязаны были доказать, что заявленное нами право на этот суд вполне обоснованно. Мы повели на экране разговор об очень непросто сложившихся после Победы судьбах людей военного поколения. Слиться с героиней я уже не могла – не было для этого собственных ощущений. Зато срабатывала интуиция, срабатывала интуитивная генетическая память… Я думаю, что у них, у наших матерей и отцов, возьмись они за подобную работу, на «судебное разбирательство» не хватило бы легкости, с которой мы вынесли на экран свое суждение о жизни. Их картина была бы более субъективной. У нас же эта история, судьба летчицы-фронтовички Петрухиной, была изображена, как мне кажется, более объективно. Все потому же: мы смотрели как бы со стороны. Но мы взялись так же честно проанализировать и себя, свое, следующее, молодое, новое поколение, показать его через образ дочери Петрухиной, прояснить в конкретном образе, в личности молодой героини собственное отношение к поколению отцов.
Все, что было прожито в этой жизни, так или иначе накладывало печать не только в виде морщин, не только в виде седин – нет, все это формировало нашу Петрухину как личность. Нельзя путем переоценки, переосмысления вычеркнуть то, что прожито. Все остается. Это необратимый процесс…»
Лариса Шепитько прекрасно понимала, поскольку женская часть в кинематографе малочисленна, всегда больше на виду, то любая попытка сделать серьезное кино встречается с некоторой настороженностью, а любое среднее существование вылетает в разряд «дамского рукоделия» и подвергается тройному остракизму.