Подруги
Шрифт:
— Жаль, что не мальчик, — уклончиво сказала мать, когда вернулась домой. — До чего же смешная кроха. Но Элен красивое имя, а время делает чудеса.
Интрижка с Карлоттой кончилась ничем. Свою первую пьесу Брайен написал для местного театра. Спектакль, где героиню играла Карлотта, повезли в Лондон. Брайен тоже собрался ехать — посидеть на репетициях. Одри возражала.
— Залезешь к ней в постель, — сказала она. — Знаю я тебя. Совсем разважничался.
Важничать считалось на севере большой провинностью. Это было так же скверно, как задаваться, задирать нос или чересчур много о себе понимать. Пока пьеса не сходила со сцены, продолжался и роман с Карлоттой. Четыре месяца.
— Обычное дело, — сказал Алек, литературный агент Брайена, а впоследствии приятель. — У актрис «на всю жизнь» — значит, пока пьеса в репертуаре. Таков мир кулис.
И пришлось изрядно помятому Брайену возвращаться с покаянием в Брадфорд, ведь он считал себя серьезным драматургом, а не каким-нибудь коммерческим писакой. Но Одри его и на порог не пустила. До конца рождественских праздников Брайен жил у родителей, высадил на пустыре елку: яму выкопал широкую и глубокую, аккуратно расправил корни, чтобы они росли свободно и хорошо питались.
— В этом весь секрет, почему дерево так прекрасно растет, — повторял отец каждый год. — Нужно беречь корни. Осторожней!
Потом, спрятав под броней суровости свое ранимое, страдающее «я», Брайен уехал, надеясь рассеяться среди лондонской богемы. Так и вышло.
После разрыва с Одри Брайен написал за год две пьесы для театра, либретто мюзикла, четыре пьесы для телевидения и три письма к Одри. Гром аплодисментов долго не смолкал, только вот письма остались без ответа, и оскорбительное молчание Одри испортило Брайену все удовольствие от аплодисментов.
Писателям свойственно или свысока смотреть на тех, кто их восхваляет, или же ворчать, что одобрение унижает их, как снисходительное покровительство, но, едва смолкает хор похвал, они тотчас падают духом. В борьбе с собой они извечно терпят поражение и, возможно, поэтому продолжают писать.
Что бы ни писал Брайен, все было проникнуто восторженной верой в рабочий класс, почти что преклонением перед ним, на буржуазию он обрушивал проклятия и призывал к насильственному изменению существующего порядка.
— Ну и чудеса! — говорил Алек. — Чем яростнее ты на них нападаешь, тем больше они тобой восторгаются.
В те безмятежные времена, когда об энергетическом кризисе и речи не было, Брайен чувствовал в словах Алека правду, от которой ему становилось не по себе. Разумеется, он вовсе не искал одобрения буржуазной публики. Алек никак не мог или не хотел понять, что Брайен действительно не выбирал, о чем писать, — темы сами находили его. Глядя в зал, на аплодирующих ему филистеров, Брайен страдал.
В жизни драматурга были и приятные стороны. Брайен писал просто и откровенно, в этом и таился залог его успеха; таким же простым и откровенным был он и в любви. От девиц Брайен отбоя не знал, они рыдали у него на плече, когда он говорил им последнее прости, а потом искали себя в его пьесах и нередко действительно обнаруживали свой проникновенный портрет.
— Ума не приложу, как это у тебя получается, — с легкой завистью говорил Алек. Алек носил бифокальные очки и был счастлив в браке, жена его прекрасно готовила, но он питал романтическую слабость к молоденьким недотрогам. Во всяком случае, Алек уверял, что у них с женой счастливая семья. Правда, у жены его на этот счет было другое мнение.
После четвертого письма Брайен забыл Одри. Он приглашал родителей в Лондон на премьеры или на съемки своих пьес для телевидения, и им льстило, что он заказывал для них номера в фешенебельных гостиницах, а его друзья относились к ним, казалось, с искренней симпатией — «Повезло тебе, Брайен, с родителями. Вот настоящие люди!». Но, возвращаясь домой, отец с матерью качали головами, осуждая его беспутную жизнь, словно он не их родной сын, а соседский. Только Брайен этого уже не видел.
Они привозили ему фотографии Элен, и, даже на великодушный взгляд отца, она была всего лишь толстой дурнушкой — что же, тем легче забыть о ней.
И все же порой Брайен с тревогой задумывался, правильно ли он живет. Не оторвался ли он от своих корней, не забыл ли, что вышел из простого люда, и, самое страшное, не превратился ли в буржуа? Брайену казалось, что его, словно рождественскую елку, выкопали из земли, внесли в дом и почему-то не вернули назад и как она чахнет, засыхая в кадке, так и он живет взаймы, на жалкое подаяние прошлого.
— Да полно тебе, — говорила Виктория; она красила волосы в зеленый цвет и носила боа из перьев. — Я еще не встречала никого с таким комплексом вины, как у тебя. Ты что, не можешь не терзать себя?
Брайен не мог. Виктория оставила его.
— Но ты же прекрасно устроился, — говорила Гарриет, а может, Белинда, эти актрисы были близнецами и любили подурачить его. — Богат и знаменит, а если грянет революция, ты и пострадаешь меньше всех. Ах ты, мой милый левачок.
Вскоре он отправился в путешествие на чьей-то яхте — проветриться и погреться на солнышке в теплых краях.
— А вдруг я хочу невозможного, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, — изводил Брайен своими сомнениями леди Энн Скоттуэлл. У нее были толстые кривые ноги, но она щеголяла в немыслимо коротких мини-юбках; менее самоуверенная девушка догадалась бы носить брюки, чтобы скрыть изъян, и выглядела бы даже привлекательной.
— Ты немного наивен со своими революционными пророчествами, — чуть слышно прошептала она в его волосатую грудь. — Папа говорит, что революцией и не пахнет.