Подснежники

«Невероятно! Полгода, как вернулась из эвакуации, а все еще не могу привыкнуть. Как будто и не родной город, а какой-то чужой, незнакомый. Весь в рытвинах, в грудах битого кирпича, щебенки. А за этим вот углом — мой дом. Вернее, был когда-то дом. Вот уж никогда бы не поверила!»

По шатким мосткам перебралась Люба через ров. Всего пара досок, скользкие, глинистые.

«Не было раньше этой канавы, и дощатого забора тоже не было. До войны здесь начинался широкий, с цветниками и старыми липами бульвар. А за поворотом — главная улица,

Люба шла мимо развалин, огороженных бесконечными заборами, мимо уцелевших домов, мимо стен с пустыми проемами. Кое-где в пробоинах трепыхались на сквозняке полуистлевшие лохмотья.

Днем — еще туда-сюда, днем все это выглядело буднично и уже привычно. Но темными вечерами… По вечерам, когда Люба возвращалась из театра, где она играла в оркестре, всегда старалась пробежать мимо по-быстрому, не оглядываясь на пустые глазницы развалин. Даже сейчас жутко, а что здесь творилось тогда? Пекло! Когда отступали, пятились медленно, сражаясь за каждую пядь. Потом — артиллерийский обстрел, бомбежка, гигантское пожарище. Через два месяца — наступление, снова жестокие бои, танковые гусеницы войны еще раз прокатились по городу.

Школа. Старинное здание из красного кирпича. Средняя школа номер семь, где Люба училась.

Как странно, что школа осталась невредима. И школа, и двухэтажные дома вокруг. Знакомый подъезд, дубовые резные двери… Как всегда, Любу охватило такое чувство, будто сейчас она обязательно встретит кого-нибудь из класса. Из десятого класса «Б». Люба даже оглядывалась по сторонам, с любопытством всматривалась в каждого встречного пацана. Хоть и ясно было, что прошло уже два года войны и те школьные мальчишки из десятого «Б» выглядят сейчас совсем иначе. Солдаты. Да и где они сейчас? По каким фронтам их раскидало? Многие ли остались в живых? И сама она как неприкаянная. Ни жилья, ни работы настоящей. Вот в театре заменяет заболевшую пианистку… Обещал Павел Титыч взять к себе в музыкальную школу, педагогом младших классов. Да когда еще это будет, школа-то не работает. А надо бы и самой учиться, у нее ведь всего три курса училища, а потом было — рытье окопов, работа в госпитале, эвакуация. Словом, война!

Вот и здание, где помещалась музыкальная школа. Угол дома весь в сырых желтых подтеках и трещинах. Кое-где штукатурка обвалилась совсем, обнажив голый розовый кирпич. Зловещие, извилистые шрамы. Язвы войны. А соседнее здание и того хуже, почти развалилось…

— Эй! Уважаемая! Опаздываешь, поторопись!

Генкин голос. А вот и он сам, в проеме ворот. Этакая каланча! Светлые вихры — кудрявыми стружками, над верхней губой — пушок, крупный рот усмехается. Сколько ему сейчас? Семнадцать, наверное… Как вымахал! Не сразу узнаешь. А давно ли вот таким был, вместе с другими пацанами пищал: «до, ре, ми…»

— Поздновато, почтеннейшая! Все давно уже здесь! Весь студенческо-преподавательский состав!

— А я думала, раньше всех буду…

Во дворе суетится пестрая, одетая в невообразимые обноски толпа.

— Любочка! Иди к нам, у нас носилки нагружать некому!

Две старушки преподавательницы волокут носилки с горкой щебенки. Тащат тяжело, спотыкаются, кивают на каждом шагу озябшими синими носами. Хоть еще август, и моросит теплый реденький дождь, обе они одеты как можно теплее: поверх фетровых шляп-колпаков шерстяные платки, на одной из них, преподавательнице пения, — вылинявшая рыжая лиса со множеством лапок и хвостиков.

Люба берется за лопату. Надо расчистить угол двора, где помещается склад. На днях рухнула стена соседнего дома, вход завалило, а склад школе необходим — обещали подвезти дрова.

— Хорошо еще, что ночью, — вздыхает виолончелист Глебов. — Днем-то во дворе дети. Неизвестно, что бы тут было…

У Глебова во время бомбежки погибли жена и сын. Два года тому назад. Все это знают, и вокруг воцаряется осторожное молчание. Только дробно стучат лопаты и ломы.

— Склад-то очистим, — вздыхает Глебов. — А дров, конечно, не привезут.

— Будут дрова! — весело кричит Генка. — Читали постановление? Зря такими словами не бросаются! Постановление, значит — баста!

— Совсем позабыла, — спохватывается вдруг старушка вокалистка. — Тебя, Любушка, Павел Титыч вызывал. Чтобы тотчас же пришла к нему.

Люба бросает лопату, поднимается на второй этаж. Помещение пусто. Пахнет сыростью, грязные серые доски пола колеблются, дрожат под ногами. Люба заглядывает в классы. Окна забиты кусками фанеры, в полутемных классах поломанные, запыленные инструменты. Ее любимый концертный «Стенвей» громоздится на подставленных табуретках. Ножек почему-то нет как нет… В конце коридора — учительская. А вот и Павел Титыч, бессменный директор музыкальной школы. Сидит за столом, пишет что-то, глазки-щелки озабоченно щурятся.

— Здравствуйте, Павел Титыч…

— А-а! Любовь Михайловна, добрый день, добрый день!.. — Титыч засуетился, привстал, подал Любе свою прохладную пухлую ладошку. — Постановление читали? «О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от немецкой оккупации». Нет? Жаль, жаль… Советую прочесть.

Титыч хлопнул ладошкой по развернутой газете.

— Великое дело! Великое! Скоро на ноги встанем. Вот увидите.

Низенький, с выпуклым воробьиным животиком, он мелкими шажками обежал вокруг стола, остановился около Любы, заговорил, заметно напирая на «о».

— Понимаете, для меня и для э-э… старейших наших педагогов музыкальная наша школа и училище наше — это, понимаете ли, главное. Дело жизни, понимаете, дело жизни! Тридцать лет возглавляю, но такой беды, разорения этакого еще не видывал… С самого основания, знаете ли… Однако имеются серьезные надежды, самые серьезные, что нынче мы получим дрова!

Титыч многозначительно поднял указательный палец, заулыбался всем своим круглым морщинистым лицом. Но в щелочках-глазах по-прежнему была озабоченность и тревога. Он беспокойно засеменил по комнате. Серый заношенный плащ, широчайшие полотнища брюк, лоснящиеся, забрызганные грязью.

— Трудно. Трудно. Помещение — вот, надо ремонтировать… Вы, Любовь Михайловна, педагог еще молодой, так сказать, начинающий… Так вот зачем я вас позвал…

— Да? Слушаю, Павел Титыч.

— Тут приходила заведующая одна. — Титыч остановился, взял Любу за руку, поглядел в глаза. — Словом, детским домом заведующая… Хорошая женщина, между прочим, — он мельком взглянул в блокнот, развернутый на столе, — Коробова Елена Никитична. Только вы уж не отказывайтесь, дело такое, знаете ли…

Титыч смущенно умолк, почему-то задвинул блокнот под папки с делами.