Подвиг 1968 № 01 (Приложение к журналу «Сельская молодежь»)

В концентрационном лагере в Равенсбрюке я узнала от товарищей по заключению, что мой муж, Юлиус Фучик, редактор «Руде право» и «Творбы», 25 августа 1943 года был приговорен к смертной казни нацистским судом в Берлине.

На вопросы о его дальнейшей судьбе высокие стены лагеря мне отвечали молчанием.

В мае 1945 года, после поражения гитлеровской Германии, из ее тюрем и концентрационных лагерей вышли на полю заключенные, которых фашисты не успели замучить или убить. В числе дождавшихся свободы была и я.

Я вернулась на освобожденную родину и тотчас же стала наводить справки о муже, подобно сотням тысяч других, которые разыскивали и еще продолжают разыскивать своих мужей, жен, детей, отцов, матерей, томившихся в бесчисленных застенках немецко-фашистских оккупантов.

Я узнала, что через две недели после приговора, 8 сентября 1943 года, Юлиус Фучик был казнен в Берлине.

Я узнала также, что Юлиус Фучик писал, когда сидел в Панкраце. Эту возможность дал ему надзиратель А.Колинский, приносивший в камеру бумагу и карандаш, а затем тайком выносивший исписанные листки из тюрьмы.

Я встретилась с этим надзирателем. Постепенно я собрала тюремные записки Юлиуса Фучика. Перенумерованные страницы, которые были спрятаны в разных местах и у разных людей, я привела в порядок и теперь предлагаю вниманию читателей. Это последняя книга Юлиуса Фучика.

Густа Фучикова. Прага, сентябрь 1945 г.

Написано в тюрьме гестапо

в Панкраце весной 1943 года

Сидеть навытяжку, прижав руки к коленям и уставив неподвижный взгляд в пожелтевшую стену комнаты для подследственных во дворце Печека, — это далеко не самая удобная поза для размышлений. Но можно ли заставить мысль сидеть навытяжку?

Кто-то, когда-то — теперь уж, пожалуй, и не узнать когда и кто именно — назвал комнату для подследственных во дворце Печека «кинотеатром». Здорово придумано! Просторное помещение, длинные скамьи в шесть рядов, па скамьях неподвижные фигуры людей, перед ними голая стена, похожая на экран. Все киностудии мира не накрутили столько фильмов, сколько их спроецировали на эту стену глаза людей, ожидавших нового допроса, новых мучений, смерти. Целые биографии и мельчайшие эпизоды, фильмы о матери, о жене, о детях, о разоренном очаге, о погибшей жизни, фильмы о мужественном товарище и о предательстве, о том, кому я передал последнюю листовку, о крови, которая прольется снова, о крепком рукопожатии, которое обязывает, фильмы, полные ужаса и решимости, ненависти и любви, сомнения и надежды. Оставив жизнь позади, каждый здесь ежедневно умирает у себя на глазах, но не каждый рождается вновь.

Сотни раз видел я здесь фильм о себе, тысячи его детален, теперь попробую рассказать о нем. Если же палач затянет петлю раньше, чем я закончу рассказ, останутся миллионы людей, которые допишут happy end.

Без пяти десять. Чудесный теплый весенний вечер 24 апреля 1942 года.

Я тороплюсь, насколько это возможно для почтенного, прихрамывающего господина, которого я изображаю, — тороплюсь, чтобы поспеть к Елинекам до того, как запрут подъезд на ночь. Там ждет меня мой «адъютант» Мирек. Я знаю, что на jtot раз он не сообщит мне ничего важного, мне ему тоже нечего сказать, но не прийти на условленное свидание — значит вызвать переполох, а главное, мне не хочется доставлять напрасного беспокойства двум добрым душам, хозяевам квартиры

Мне радушно предлагают чашку чаю. Мирек давно меня дожидается, а с ним и супруги Фрид. Опять неосторожность.

— Товарищи, рад вас видеть, но не так, не всех сразу. Это прямая порога в тюрьму и на смерть. Или соблюдайте правила конспирации, или бросайте работу, иначе вы подвергаете опасности и себя и других. Поняли?

— Поняли.

— Что вы мне принесли?

— Майский номер «Руде право».

— Отлично. У тебя что, Мирек?

— Да ничего нового. Работа идет хорошо…

— Ладно. Все. Увидимся после Первого мая. Я дам знать. И до свидания!

— Еще чашечку чаю?

— Нет, нет, пани Елинкова, нас здесь слишком много.

— Ну, одну чашечку, прошу вас.

Из чашки с горячим чаем поднимается пар.

Кто-то звонит.

Сейчас, ночью? Кто бы это мог быть?

Гости не из терпеливых. Колотят в дверь.

— Откройте! Полиция!

— К окнам, скорее! Спасайтесь! У меня револьвер, я прикрою ваше бегство…

Поздно! Под окнами гестаповцы, они целятся из револьверов в комнату. Через сорванную с петель входную дверь гестаповцы врываются в кухню, потом в комнату. Один, два, три… девять человек. Они не видят меня, я стою в углу за распахнутой дверью, у них за спиной. Могу отсюда стрелять беспрепятственно. Но девять револьверов наведено на двух женщин и трех безоружных мужчин. Если я выстрелю, погибнут прежде всего они. Если застрелиться самому, они все равно станут жертвой поднявшейся стрельбы. Если я не буду стрелять, они посидят полгода или год до восстания, которое их освободит. Только Миреку и мне не спастись, час будут мучить. От меня ничего не добьются, а от Мирека? Человек, который сражался в Испании, два года пробыл в концентрационном лагере во Франции и во время войны нелегально пробрался оттуда в Прагу, — нет, такой не подведет. У меня две секунды на размышление. Или, может быть, три?

Мой выстрел ничего не спасет, я лишь избавлюсь от пыток, но зато напрасно пожертвую жизнью четырех товарищей. Так? Да. Решено.

Я выхожу из укрытия.

— А-а, еще один!

Удар по лицу. Таким ударом можно уложить на месте.

— Hдnde auf![1]

Второй удар. Третий.

Так я себе это и представлял.

Образцово прибранная квартира превращается в груду перевернутой мебели и осколков. Снова бьют кулаками, ногами.

— Марш!

Вталкивают в машину. На меня все время направлены револьверы. По дороге начинается допрос.

— Ты кто такой?

— Учитель Горак.

— Врешь!

Я пожимаю плечами.

— Сиди смирно или застрелю!

— Стреляйте!

Вместо выстрела удар кулаком.

Проезжаем мимо трамвая. Мне кажется, что вагон разукрашен белыми гирляндами. Свадебный трамвай сейчас, ночью? Должно быть, у меня начинается бред.

Дворец Печека. Не думал я, что когда-нибудь попаду в него живым. Почти бегом на четвертый этаж. Ага, знаменитый отдел II-AI по борьбе с коммунистами. Пожалуй, это даже любопытно.

Долговязый, тощий гестаповец, руководивший налетом, прячет револьвер в карман и ведет меня в свой кабинет. Угощает сигаретой.

— Ты кто?

— Учитель Горак.

— Врешь!

Часы на его руке показывают одиннадцать.

— Обыскать!

Начинается обыск. С меня срывают одежду.

— У него есть удостоверение личности.

— На чье имя?

— Учителя Горака.

— Проверить!

Телефонный звонок.

— Ну, конечно, не прописан. Удостоверение фальшивое. Кто тебе выдал его?