Подвиг любви бескорыстной (Рассказы о женах декабристов)
Шрифт:
Ее внимание было столь ненавязчивым, ее чуткость, понимание души постороннего, казалось бы, человека были столь удивительны, что даже те, кто знал ее совсем недолго, носили ее образ в сердце своем всю жизнь. Всего год был в читинском остроге С. И. Кривцов, даже менее того, но ему запомнились супруги Муравьевы:
"Я не в состоянии, милая сестра, описать тебе все ласки, которыми меня осыпали, как угадывали и предупреждали они мои малейшие желания… Александре Григорьевне напиши в Читу, что я назначен в Туруханск и что все льды Ледовитого океана никогда не охладят горячих чувств моей признательности, которые я никогда не перестану к ней питать".
"Мы все без исключения любили ее, — писал декабрист Н. В. Басаргин, — как милую, добрую, образованную женщину и удивлялись ее высоким нравственным качествам: твердости ее характера, ее самоотвержению, безропотному исполнению своих обязанностей".
Постепенно жизнь в читинском остроге стабилизовалась. Теперь к Муравьевой присоединились Нарышкина, Ентальцева, с Благодатского рудника прибыли
В тюрьме возник свой ритм жизни — работы, занятия "каторжной академии", репетиции маленького оркестра, для которого с помощью дам были получены инструменты и ноты.
И все же каждый день был наполнен непокоем, тревогой.
На бракосочетании Анненковых Александра Григорьевна не была — в тот день она получила известие о смерти матери. В одном доме была радость, в другом — горе. Никите Михайловичу она на первых порах ничего не сказала, но он сам почувствовал в ней тревогу, и она вынуждена была открыться. Теперь она тосковала и своей тоской и волновалась его волнением. Муж как-то странно жил в ней — его мысли и движения души его непонятным образом передавались ей, хотя частокол тюрьмы беспощадно отделял Муравьеву от мужа.
Но были волнения и другого порядка. Пронесся слух, что ночью кого-то из Читы тайком увезут. Предприимчивая, умеющая легко сходиться с людьми, Волконская назначила в церкви свидание, по всем правилам конспирации, с фельдъегерем, который был ей знаком, и узнала, что должны увезти декабриста Кор-ниловича, человека умного, выдающегося историка. Однако уверенности в том, что жертва именно он, а не кто-либо из их мужей, у женщин не было. Волконская вспоминает события той ночи:
"Мы решили не ложиться и распределили между собой для наблюдения все улицы деревни… Холод стоял жестокий; от времени до времени я заходила к Александрине, чтобы проглотить чашку чая: она была в центре наших действий и против тюрьмы своего мужа; у нее все время кипел самовар, чтобы мы могли согреться. Полночь, час ночи, два часа — ничего нового. Наконец Каташа является и говорит нам, что на почтовой станции движение и выводят лошадей из конюшни… Мы все становимся за забором. Была чудная лунная ночь; мы стоим молча, в ожидании события. Наконец мы видим приближающуюся кибитку; подвязанные колокольчики не звенят; офицеры штаба коменданта идут за кибиткой: как только они с нами поравнялись, мы разом вышли вперед и закричали: "Счастливого пути, Корнилович, да сохранит вас бог!" Это было театральной неожиданностью; конвоировавшие не могли прийти в себя от удивления, не понимая, как мы могли узнать об этом отъезде, который ими держался в величайшей тайне. Старик комендант долго над этим раздумывал".
"Почти во все время нашего пребывания в Чите, — вспоминает Полина Анненкова, — заключенных не выпускали из острога, и вначале мужей приводили к женам только на случай серьезной болезни последних, и то на это надо было испросить особое разрешение коменданта. Мы же имели право ходить в острог на свидание через два дня на третий. Там была назначена маленькая комната, куда приводили к нам мужей в сопровождении дежурного офицера.
На одном из таких свиданий был ужасный случай с А. Г. Муравьевой".
Подробно происшествие это описал декабрист Н. В. Басаргин:
"Раз как-то госпожа Муравьева пришла на свидание с мужем в сопровождении дежурного офицера. Офицер этот подпоручик Дубинин не напрасно носил такую фамилию и сверх того в этот день был в нетрезвом виде. Муравьев с женой остались по обыкновению в присутствии его в одной из комнат, а мы все разошлись, кто на двор, кто в остальных двух казематах. Муравьева была не очень здорова и прилегла на постели своего мужа, говорила о чем-то с ним, вмешивая иногда в разговор французские фразы и слова. Офицеру это не понравилось, и он с грубостью сказал ей, чтобы она говорила по-русски. Но она, посмотрев на него и не совсем понимая его выражения, спросила опять по-французски мужа: "Qu’est се qu’i, mon ami?" ("Чего он хочет, мой друг?") Тогда Дубинин, потерявший от вина последний здравый смысл свой и, полагая, может быть, что она бранит его, схватил ее вдруг за руку и неистово закричал: "Я приказываю тебе говорить по-русски!" Бедная Муравьева, не ожидавшая такой выходки, такой наглости, закричала в испуге и выбежала из комнаты в сени. Дубинин бросился за ней, несмотря на усилия мужа удержать его. Большая часть из нас и в том числе брат Муравьевой, граф Чернышев, услышав шум, отворили из своих комнат двери в сени, чтобы узнать, что происходит, и вдруг увидели бедную женщину в истерическом припадке и всю в слезах, преследуемую Дубининым. В одну минуту мы на него бросились, схватили его, но он успел уже переступить на крыльцо и, потеряв голову, в припадке бешенства закричал часовым и караульным у ворот, чтобы они примкнули штыки и шли к нему на помощь. Мы, в свою очередь, закричали тоже, чтобы они не смели трогаться с места и что офицер пьяный, сам не знает, что приказывает им. К счастью, они послушали нас, а не офицера, остались равнодушными зрителями и пропустили Муравьеву в ворота. Мы попросили старшего унтер-офицера сейчас же бежать к плац-майору и звать его к нам. Дубинина же отпустили тогда только, когда все успокоились и унтер-офицер отправился исполнить наше поручение. Он побежал от нас туда же. Явился плац-майор и сменил сейчас Дубинина с дежурства. Мы рассказали ему, как все происходило; он просил нас успокоиться, но
Своим офицерам, а особенно плац-майору, который был его родной племянник, он порядочно намылил голову за то, что они не смотрят за дежурными и допускают их отправлять эту обязанность в нетрезвом виде. Так кончилось это происшествие".
Между тем для Муравьевой оно не прошло бесследно: каждый раз, как переступала она порог тюрьмы, в ней возникало неосознанное чувство тревоги. Оно исчезло лишь с переходом в Петровский завод.
"Итак, дорогой батюшка, все, что я предвидела, все, чего я опасалась, все-таки случилось, несмотря на все красивые фразы, которые нам говорили. Мы — в Петропавловском и в условиях в тысячу раз худших, нежели в Чите. Во-первых, тюрьма выстроена на болоте, во-вторых, здание не успело просохнуть, в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не дает тепла, и это в сентябре, в-четвертых — здесь темно: искусственный свет необходим днем и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать камеры.
Нам, слава богу, разрешено там быть вместе с нашими мужьями, но без детей, так что я целый день бегаю из острога домой и из дома в острог.
Если бы даже нам дали детей в тюрьму, все же не было бы возможности поместить их там: комнатка сырая и темная и такая холодная, что все мы мерзнем… Наконец, моя девочка [2] кричала бы весь день, как орленок, в этой темноте, тем более что у нее прорезаются зубки, что очень мучительно".
Такое впечатление произвела на Александру Григорьевну тюрьма. Естественно, что она, как и другие женщины, решила по возможности устроить свою жизнь иначе.
2
Дочь Муравьевых Софья, или, как ее звали все, — Ионушка, родившаяся в Чите.
"Александрина, — пишет Волконская, — …выстроила себе дом вблизи этой тюрьмы; постройка эта, при помощи богатого подарка, была произведена тем же инженером, который строил и самую тюрьму".
Подробно описывает жизнь женщин в Петровске декабрист Якушин, один из самых убежденных и самых достойных членов тайного общества:
"Дамы, жившие в казематах… всякое утро, какая бы ни была погода, отправлялись в свои дома, чтобы освежиться и привести все нужное в порядок. Больно было видеть их, когда они в непогодь или трескучие морозы отправлялись домой или возвращались в казематы; без посторонней помощи они не могли всходить по обледенелому булыжнику на скаты насыпи, но впоследствии им было дозволено на этих скатах устроить деревянные ступеньки за свой счет. При таком сложном существовании строгие предписания из Петербурга не всегда с точностью могли быть исполнены… Никита Муравьев занемог гнилой горячкой, бедная его жена и день и ночь была неотлучно при нем, предоставив на произвол судьбы маленькую свою дочь Нонушку, которую она страстно любила и за жизнь которой беспрестанно опасалась. В этом случае Вольф… отправился к коменданту и объяснил ему, что Муравьев, оставаясь в каземате, не может выздороветь и может распространить болезнь свою на других. Комендант… после некоторого сопротивления решился позволить Муравьеву на время его болезни перейти из каземата в дом жены его".
В Петровской тюрьме нет скученности, каждый из семейных в отдельной камере, остальные тоже разъединены, и это физическое разобщение постепенно прорастало разобщением моральным, растет чувство одиночества, братство делится на кружки, на группки. Подобная ситуация уже чревата взрывом — и взрыв произошел: вероятнее всего, человеком, с которого все началось, был Дмитрий Иринархович Завалишин — натура своеобразная и сложная; в нем сочеталась редкая самовлюбленность, на границах мании величия, с чувством болезненной принципиальности, острым ощущением справедливости ко всем, кроме своих товарищей, вокруг него собралась часть узников из неимущих, которым, благодаря разъяснениям Завалишина, показалось обидным получать помощь от своих богатых товарищей. Они даже через коменданта Лепарского обратились к властям за материальной помощью. Естественно, что поступок такой возмутил остальных товарищей, "бунтарей" усовестили, показали им, сколь унизительно выглядит обращение за помощью к тюремщикам, но было положено начало артели, в которой кооперировались взносы — по возможности каждого, глава артели тратил деньги на питание, на все необходимое для нормальной жизни заключенных. Должность эта была выборной.