Подвиг любви бескорыстной (Рассказы о женах декабристов)

Сергеев Марк Давидович

И в самом деле, Пушкин описал эту сцену в „Евгении Онегине“:

Я помню море пред грозою; Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам! Как я желал тогда с волнами Коснуться милых ног устами! Нет, никогда средь пылких дней Кипящей младости моей Я не желал с таким мученьем Лобзать уста младых Армид, Иль

розы пламенных ланит, Иль перси, полные томленьем; Нет, никогда порыв страстей Так не терзал души моей!

Какой же силы было это чувство, если поэт пронес его сквозь всю свою, полную скитаний и треволнений жизнь! Машенька являлась в его сочинениях то в образе Черкешенки в „Бахчисарайском фонтане“, то Марией, дочерью Кочубея в „Полтаве“, он даже сменил подлинное имя — Матрена — на милое ему Мария. Ее лицо возникало в легких росчерках пера на страницах его рукописей, отголоски высокого чувства есть и в „Цыганах“, и в „Евгении Онегине“. Он берег это чувство, он боялся выдать его свету, который все размотал бы, оговорил, опошлил. Вечный родник жил в душе поэта, питая чистой ключевой струей его думы, его строки, его осеннюю грусть.

Чем дальше от нас тот двадцатый год XIX столетия, чем дальше счастливая, наполненная солнцем поездка в Гурзуф, тем виднее потаенная любовь поэта, любовь, мимо которой, вероятно, прошла, по юности лет, Машенька Раевская.

Между тем она подрастала, хорошела. Раевские дали детям своим отменное домашнее образование, и возрастающая привлекательность Машеньки, соединенная с тонкими суждениями, с поэтичностью, с удивительной музыкальностью, самобытностью, сделали ее приметной среди сверстниц. К ней стали свататься…

„…Я вышла замуж, — пишет Волконская, — в 1825 году за князя Сергея Григорьевича Волконского, достойнейшего и благороднейшего из людей; мои родители думали, что обеспечили мне блестящую, по светским воззрениям, будущность. Мне было грустно с ними расставаться: словно сквозь подвенечный вуаль мне смутно виднелась ожидавшая нас судьба. Вскоре после свадьбы я заболела, и меня отправили вместе с матерью, с сестрой Софьей и моей англичанкой в Одессу, на морские купанья. Сергей не мог нас сопровождать, так как должен был, по служебным обязанностям, остаться при своей дивизии. До свадьбы я его почти не знала. Я пробыла в Одессе все лето и, таким образом, провела с ним только три месяца в первый год нашего супружества; я не имела понятия о существовании тайного общества, которого он был членом. Он был старше меня лет на двадцать и потому не мог иметь ко мне доверия в столь важном деле“.

На свадьбе Пестель взял с Волконского клятву — не уходить из общества.

Между тем тайна, которую вынужден был хранить Сергей Григорьевич Волконский, мешала ему завоевать расположение жены, она же всей тонкой и чувствительной натурой своей ощущала в нем неполную откровенность. Ее желание понять мужа натыкалось на странное невидимое препятствие, в такие минуты он становился ей, как писала Мария Николаевна сестрам, „несносным“. Их отчужденность росла. Между тем Мария Николаевна готовилась стать матерью, и ей пора было возвращаться домой.

„Он приехал за мной к концу осени, отвез меня в Умань, где стояла его дивизия, и уехал в Тульчин — главную квартиру второй армии. Через неделю он вернулся среди ночи; он меня будит, зовет; "Вставай скорей", я встаю, дрожа от страха. Моя беременность приближалась к концу, и это возвращение, этот шум меня испугали. Он стал растапливать

камин и сжигать какие-то бумаги. Я ему помогала, как умела, спрашивая, в чем дело? "Пестель арестован". — "За что?" — Нет ответа. Вся эта таинственность меня тревожила. Я видела, что он был грустен, озабочен. Наконец он мне объявил, что обещал моему отцу отвезти меня к нему в деревню на время родов, — и вот мы отправились. Он меня сдал на попечение моей матери и немедленно уехал, тотчас по возвращении он был арестован и отправлен в Петербург. Так прошел первый год нашего супружества; он был еще на исходе, когда Сергей уже сидел под затворами крепости в Алексеевском равелине".

После ареста князя Волконского ее окружили заговором молчания. Письма к ней от мужа, от его сестры и брата перехватывались, обо всем, что произошло на Сенатской площади, говорили глухо. На страже стоял брат Александр, взявший контроль над сестрой в свои руки. Екатерина, жена Михаила Орлова, чудом избежавшего каторги, писала Александру, что на месте Машеньки она, не задумываясь, отправилась бы за мужем своим, но этого письма Мария не видела.

Ждали суда, ждали отъезда Волконского в ссылку, в Петербурге были поставлены семейные заставы, чтобы заранее знать все, что связано с будущим декабристов. Ко всему еще Мария Николаевна была тяжело больна.

"Когда я приходила в себя, я спрашивала о муже; мне отвечали, что он в Молдавии. Между тем как он был уже в заключении и проходил через все нравственные пытки допросов".

Желание увидеть мужа стало невыносимым, и Мария Николаевна потребовала от родных правды. Тогда ей объявили, что Сергей Григорьевич арестован, но постарались дело изобразить так, чтобы судьба мужа и все, что с ним происходит, вызвало бы как можно меньше сочувствия. Теперь она узнала, что и отец ее, и брат Александр — в Петербурге, что они пытаются хлопотать по делу Орлова и Волконского, принимая все меры, используя все связи, чтобы выручить зятьев из беды. Мария Николаевна объявила матери, что едет в Петербург.

"Все было готово к отъезду; когда пришлось вставать, я вдруг почувствовала сильную боль в ноге. Посылаю за женщиной, которая так усердно молилась за меня богу; она объявляет, что это рожа, обертывает мне ногу в красное сукно с мелом, и я пускаюсь в путь со своей доброй сестрой и ребенком, которого, по дороге, оставляю у графини Браницкой, тетки моего отца".

Она ехала и день и ночь, преодолевая боль и усталость. Был апрель. Дороги размыты вешними водами, колеса по ступицу зарывались в грязь, черные комья летели из-под копыт замаявшихся лошадей. Опасаясь за здоровье дочери, мать княгини тоже примчалась в Петербург. Душевное состояние семьи Раевских в эти дни сохранила их переписка.

А. Н. Раевский — сестре, Е. Н. Орловой,

6.4.1826 г.:

"Мама приехала сегодня утром, Маша здесь со вчерашнего вечера. Ее здоровье лучше, чем я смел надеяться, но она страшно исхудала, и ее нервы сильно расстроены. Бедная, она все еще надеется. Я буду отнимать у нее надежды только с величайшей постепенностью: в ее положении необходима крайняя осторожность".

Отец Н. Н. Раевский (он вернулся из Петербурга в Болтышку) — Марии Николаевне,

14.4.1826 г.:

"Неизвестность, в которой о тебе, милый друг Машенька, я нахожусь, мне весьма тягостна. Я знал все, что ожидает тебя в Петербурге. Трудно и при крепком здоровье переносить таковые огорчения. Отдай себя на волю Божию!.. Не забывай, мой друг, в твоем огорчении милого сына твоего, не забывай отца и мать, братьев, сестер, кои тебя так любят. Повинуйся судьбе; советов и утешений более тебе сообщить не могу…"