Подвиг (перевод С. Ильина)
Шрифт:
— Нет, я вообще ничего не хочу, - сказал он и с невыносимым вздохом сел за кухонный стол.
Она присела рядом и раскрыла один из принесенных ею журналов.
— Давайте смотреть картинки, Тимофей.
— Я не хочу, Джон. Вы же знаете, я не понимаю, что в них реклама, а что - нет.
— Вы успокойтесь, Тимофей, и я вам все объясню. Вот, посмотрите, - эта мне нравится. Видите, как забавно. Здесь соединены две идеи - необитаемый остров и девушка "в облачке". Взгляните, Тимофей, ну, пожалуйста, - он неохотно надел очки для чтения, - это необитаемый остров, на нем всего одна пальма, а это - кусок разбитого плота, и вот матрос, потерпевший крушение, и корабельная кошка, которую он спас, а здесь, на скале...
— Невозможно, - сказал Пнин.
– Такой маленький остров и тем более с пальмой не может существовать в таком большом море.
— Ну и что же,
— Невозможная изоляция, - сказал Пнин.
— Да, но... Ну, право же, Тимофей, вы нечестно играете. Вы прекрасно знаете, ведь вы согласились с Лором, что мышление основано на компромиссе с логикой.
— С оговорками, - сказал Пнин.
– Прежде всего, сама логика...
— Ну хорошо, боюсь, мы отклонились от нашей шутки. Вот, посмотрите на картинку. Это матрос, а это его киска, а тут тоскующая русалка, она не решается подойти к ним поближе, а теперь смотрите сюда, в "облачка" - над матросом и киской.
— Атомный взрыв, - мрачно сказал Пнин.
— Да ну, совсем не то. Гораздо веселее. Понимаете, эти круглые облачка изображают их мысли. Ну вот мы и добрались до самой шутки. Матрос воображает русалку с парой ножек, а киске она видится законченной рыбой.
— Лермонтов, - сказал Пнин, поднимая два пальца, - всего в двух стихотворениях сказал о русалках все, что о них можно сказать. Я не способен понять американский юмор, даже когда я счастлив, а должен признаться...
– Трясущимися руками он снял очки, локтем отодвинул журнал и, уткнувшись в предплечье лбом, разразился сдавленными рыданиями.
Она услышала, как отворилась и захлопнулась входная дверь, и минуту спустя, Лоренс с игривой опаской сунулся в кухню. Правой рукой Джоан отослала его, левой показав на лежавший поверх пакетов радужный конверт. Во вспыхнувшей мельком улыбке, содержался конспект письма; Лоренс сграбастал письмо и, уже без игривости, на цыпочках вышел из кухни.
Ненужно мощные плечи Пнина по-прежнему содрогались. Она закрыла журнал и с минуту разглядывала обложку: яркие, как игрушки, школьники-малыши, Изабель и ребенок Гагенов, деревья, отбрасывающие еще бесполезную тень, белый шпиль, вайнделлские колокола.
— Она не захотела вернуться?
– негромко спросила Джоан.
Пнин, не отрывая лба от руки, начал пристукивать по столу вяло сжатым кулаком.
— Ай хаф нафинг, - причитал он между звучными, влажными всхлипами.
– Ай хаф нафинг лефт, нафинг, нафинг! [28]
Глава третья
1
За те восемь лет, что Пнин провел в Вайнделлском колледже, он менял жилища - по тем или иным причинам (главным образом, акустического характера) - едва ли не каждый семестр. Скопление последовательных комнат у него в памяти напоминало теперь те составленные для показа кучки кресел, кроватей и ламп, и уютные уголки у камина, которые, не обинуясь пространственно-временными различиями, соединяются в мягком свете мебельного магазина, а снаружи падает снег, густеют сумерки, и в сущности, никто никого не любит. Комнаты его вайнделлского периода выглядели весьма опрятными в сравнении с той, что была у него в жилой части Нью-Йорка - как раз посередине между "Tsentral Park" и "Reeverside", - этот квартал запомнился бумажным мусором на панели, яркой кучкой собачьего кала, на которой кто-то уже поскользнулся, и неутомимым мальчишкой, лупившим мячом по ступенькам бурого облезлого крыльца; но даже и эта комната становилась в сознании Пнина (где еще отстукивал мяч) положительно щегольской, когда он сравнивал ее со старыми, ныне занесенными пылью жилищами его долгой средне-европейской поры, поры нансеновского паспорта.
28
У меня ничего нет ... У меня ничего не осталось, ничего, ничего! (искаж. англ.)
Впрочем, чем старее, тем разборчивей становился Пнин. Приятной обстановки ему уже было мало. Вайнделл - городок тихий, а Вайнделлвилль, лежащий в прогале холмов, - тишайший, но для Пнина ничто не было достаточно тихим. Существовала - в начале его тутошней жизни - одна "студия" в продуманно меблированном Общежитии холостых преподавателей, очень хорошее было место, если не считать некоторых издержек общительности ("Пинг-понг, Пнин?" - "Я больше не играю в детские игры"), пока не явились рабочие и не взялись дырявить мостовую, -
Он испытал иные обители: комнаты, снимаемые в частных домах, которые хоть и отличались один от другого во множестве смыслов (не все, например, были обшиты досками, некоторые были оштукатурены, по крайней мере - частично), все же обладали одной общей родовой чертой: в книжных шкапах, стоявших в гостиной или на лестничных площадках, неизменно присутствовали Хендрик Виллем ван Лун и доктор Кронин; их могла разделять стайка журналов или какой-то лощеный и полнотелый исторический роман, или даже очередное перевоплощение миссис Гарнетт (и уж в таком доме, будьте уверены, где-нибудь непременно свисала со стены афиша Тулуз-Лотрека), но эта парочка обнаруживалась непременно и обменивалась взорами нежного узнавания, наподобие двух старых друзей на людной вечеринке.
2
Он вернулся до поры в Общежитие, однако то же самое сделали и сверлильщики тротуара, да кроме них подоспели и новые неудобства. Сейчас Пнин все еще снимал розовостенную в белых оборках спальню на втором этаже дома Клементсов, это был первый дом, который ему по-настоящему нравился, и первая комната, в которой он прожил более года. К нынешнему времени он окончательно выполол все следы ее прежней жилицы, во всяком случае, так он полагал, ибо не заметил и, видимо, не заметит уже никогда веселую рожицу, нарисованную на стене как раз за изголовьем кровати, да несколько полустершихся карандашных отметок на дверном косяке, первая из которых - на высоте в четыре фута - появилась в 1940 году.
Вот уже больше недели Пнин один управлялся в доме: Джоан Клементс улетела в западный штат навестить замужнюю дочь, а два дня спустя, - едва начав весенний курс философии, - улетел на Запад и профессор Клементс, вызванный телеграммой.
Наш друг неторопливо съел завтрак, приятную основу коего составило молоко, по-прежнему поступавшее в дом, и в половине девятого был готов к ежедневному походу в кампус.
Сердце мое согревает тот российско-интеллигентский способ, посредством которого Пнин попадает внутрь своего пальто: склоненная голова обнаруживает ее совершенную голизну, подбородок, длинный, как у Герцогини из Страны Чудес, крепко прижимает перекрещенные концы зеленого шарфа, удерживая их на груди в требуемом положении, а Пнин тем временем, вскидывая широкие плечи, исхитряется попасть руками в обе проймы сразу, еще рывок, - и пальто надето.
Он подхватил свой портфель, проверил его содержимое и вышел.
Уже находясь от крыльца на расстоянии, равном броску газеты, Пнин вдруг вспомнил о книге, которую библиотека колледжа настоятельно просила вернуть, чтобы ею мог воспользоваться другой читатель. Минуту он боролся с собой, книга была еще нужна ему, однако слишком сильное сочувствие испытывал добрый Пнин к пылкому призыву иного (неведомого ему) ученого, чтобы не вернуться за толстым и увесистым томом: то был том 18-й, - посвященный преимущественно Толстому, - "Советского Золотого Фонда Литературы", Москва-Ленинград, 1940.