Подвиг продолжается
Шрифт:
— Странно. Если она улетела пятого, то как же чемодан попал к Приходько?
— Откуда мне знать? Может, он на аэродром с нею ездил... Наверное, вместе с Николаем отобрали у нее чемодан и скрылись.
— Да-а, не гладко получается. Вот, смотрите, железнодорожный билет. Он сохранился вместе с командировочным удостоверением Приходько в бухгалтерии шахты. А вот, взгляните сюда, расписание поездов. Приходько приехал в Москву за два часа до отхода вашего поезда. Стало быть, он сошел с поезда и сразу же у камеры хранения встретил вас. Как же он успел где-то перехватить Малинину?
— Это неправда! Это не его билет! Вам подсунули другой. Или вы сами!
Лещева задохнулась, затряслась всем телом, ринулась со стула, схватилась за грудь, охнула, покачнулась и, как подрубленная, рухнула на пол.
«Не разбилась бы», — подумал Алексей, полагая, что это очередная выходка. Но нет, глаза ее закатились, на губах запузырилась слюна, щеки побелели. Алексей не на шутку всполошился и вызвал врача. Затем позвонил прокурору и попросил его срочно приехать.
В кабинет вошли двое в белых халатах. Русов коротко объяснил, в чем дело. Через несколько минут хлопнула дверь, и в кабинете появился Аркадий Степанович. Он у порога встряхнул мокрый плащ и торопливо устремился к Русову, на ходу протягивая руку и тревожно спрашивая:
— Что стряслось? Ты так говорил, что я ничего не разобрал.
— Сам не знаю. С Лещевой какой-то обморок, сейчас врачи скажут. А потом... — и Алексей подробно пересказал все, что произошло.
— Ты только не очень, не новичок. Мало ли в чем могут нас обвинить всякие...
На лице Русова хотя и были следы недовольства, но он знал, что от преступника можно ждать любого оскорбления, как бы глупо, дико и несуразно оно ни было.
— А насчет недоверия... сейчас посмотрим, — продолжал Аркадий Степанович. — Ее дело не доверять, а наше — проверять и следовать закону.
Врач, осмотрев Лещеву, повернулся к Русову.
— Ну как?
— Ничего особенного. Сердце в порядке, пульс в норме. Немного понервничала. Полагаю... как бы вам сказать... похоже на симуляцию.
У Алексея отлегло от сердца, он усмехнулся.
— Талант трагика.
Поняв, что ее выходка не удалась, Лещева успокоилась.
— Какие у вас претензии к капитану Русову, гражданка Лещева? — спросил Аркадий Степанович, садясь за стол.
Лещева не шелохнулась, как будто ничего не слышала.
Вопрос пришлось повторить. В голосе прокурора послышались жесткие нотки.
— Чего вы пристаете? — презрительно буркнула Лещева. — Если есть, сама скажу.
— Гм, стало быть, инцидент исчерпан. Продолжайте допрос, товарищ Русов, я поприсутствую.
— Не трудитесь, отвечать не буду, — пробубнила Лещева, не поворачивая головы.
— Почему?
— Устала.
— Ну что ж, причина уважительная. Как, товарищ Русов?
— Пусть отдохнет.
— Имейте в виду, Лещева, — заговорил Аркадий Степанович, поднимаясь из-за стола, — тянуть следствие — вам же хуже.
— А мне спешить некуда.
И на последующих допросах Алексей ничего не добился. Лещева отрицала прежние показания, выдумывала небылицы, вновь наговаривала на Приходько, на Петра Шорца и на неизвестного Николая, обвиняла Веру Малинину во всех грехах. Пыталась выкручиваться даже тогда, когда улики были бесспорны.
На одном из допросов, когда Алексей упрекнул Лещеву, что она клевещет на честных людей, она зло сверкнула глазами:
— Ну и что ж? Я ненавижу их. Всех ненавижу! И вас ненавижу и других тоже.
— За что же, Анна Ивановна?
— За все. За то, что все вы такими честными, правдивыми кажетесь, а на самом деле... Не зря мой отец говорил: «Люди — звери, и только самым сильным да самым хитрым достается жирная добыча». Не так, скажете? Я до двадцати годов тоже верила басенкам о справедливости, а потом... За что отца посадили? Он не грабил, не убивал. Он просто умел жить. Подумаешь, торговал! А что в этом плохого? Еще благодарили, что привозил на север свежие фрукты. Так нет, спекуляцию пришили... Я при нем жила — не копалась в грязи... Отца забрали, а мне что оставалось делать? Идти ишачить и трястись над каждой копейкой? Или, может, скажете, сесть за парту? Нет уж, извините! Каждый гребет к себе так, как умеет. Надеяться мне не на кого было. Бабка одна меня такому научила... А этих, в белых халатах, я знаю, дуры набитые, только с дипломами. Не стой они на пути, я бы жила — лучше не надо! Но у нас... разве дадут! Люди же звери! «Криминальный аборт» в приговоре написано. Ох и ненавижу! Всех не-на-ви-жу!
Алексей слушал Лещеву с брезгливостью, его не покидало ощущение, что он прикоснулся к чему-то омерзительному.
Русова вызвал к себе начальник горотдела.
— Как Лещева? — спросил он.
— Молчит.
— Покажи дело.
Алексей положил перед ним разбухшие папки. Подполковник молча полистал бумаги, быстро пробегая глазами по страницам. Остановился на последних показаниях Лещевой, закурил и решительно сказал:
— Придется допросить самому.
Лещева с начальником горотдела еще не встречалась. Она посмотрела на него с нагловатой усмешкой, словно говоря: «Вот ты какой!»
Подполковник, привалившись грудью к столу, устремил на Лещеву пытливый взгляд.
— Рассказывайте, — коротко пробасил он.
— Чего рассказывать-то? Там все записано.
— Не все.
Лещева пожала плечами, отвернулась, закинула ногу на ногу. Она молчала, но в этом угадывалось что-то нарочитое. Видимо, Лещева хорошо понимала, что начальника не обмануть поддельным равнодушием.
Подполковник тоже ничего не говорил, но не сводил пристального взгляда с Лещевой. И та не выдержала.
— Чего уставились? Что хотите от меня?
— Правдивых показаний, — глухо отозвался начальник. — Где Малинина?
Лещева отвернулась, но тут же искоса быстро взглянула на подполковника. Постепенно голова ее поникла, и она тихо проговорила:
— Ладно уж, скажу. Измучилась я, — и вдруг всхлипнула. — Ох, тяжко мне. Я ее сгубила, я. Больше не могу носить на сердце такой камень... дайте воды.
Алексей подал стакан.
— Все произошло случайно. Когда мы подъехали к Москве, то Вера призналась, что она в положении и просила выручить. Если бы вы знали, как она меня умоляла! Пришлось согласиться. В Москве у Ярославского вокзала я нашла одну старушку, тетей Полей звать. Вещи я сдала в камеру хранения, и мы с Верой пошли. Тетя Поля живет одна в деревянном домике, две комнаты, чистенько, хорошо. Вот там я и сделала. О господи, прости мою душу грешную! Неудачно вышло. Ночью и стряслась беда, плохо стало Вере. Я помогала, как могла. А на следующие сутки совсем худо сделалось. Ох, бедненькая, как она мучилась! — и у Анны Ивановны покатились из глаз крупные слезы, каких Алексею еще не доводилось видеть. — Схоронили мы ее ночью, чтобы никто не видел, во дворе, под кустом. Я отдала тете Поле все деньги, свои и Верины, чтобы только молчала, и пошла одна на вокзал. Ох, измучилась я, не раз себя казнила. Теперь судите меня, как хотите...