Подвиг Сакко и Ванцетти
Шрифт:
Делегацию возглавлял старик, который, это было видно, всю жизнь трудился в поте лица. Диктатор в знак приветствия протянул старику руки и замер в глубоком молчании. Старый рабочий вытащил из кармана бумагу и тщательно ее расправил. Остальные стояли позади, с кепками в руках, слушая, как он, боязливо запинаясь, нетвердым голосом читал петицию:
— «Тысячи крестьян и трудящихся Италии собрались в городе Виллафалетто, где родился Бартоломео Ванцетти. Мы пришли туда ради честного и доброго итальянца, которого так несправедливо обрекли на смерть. Мы решили сделать все от нас зависящее, чтобы предотвратить его гибель, для чего мы и посылаем делегацию от жителей деревень, расположенных вокруг Виллафалетто, а также от города Турина к дуче, чтобы просить его обратиться к правительству Соединенных Штатов с протестом против этого неслыханного судебного злодеяния. Мы знаем, как влиятелен голос дуче, и мы почтительно
Когда старик кончил читать, его воспаленные усталые глаза наполнились слезами и он стал шарить в карманах, отыскивая носовой платок. Несомненно, он был лично заинтересован в судьбе приговоренных к смерти.
Диктатор вдруг обнял старика; всех присутствующих растрогал этот порыв. Когда они выходили из кабинета, половина членов делегации плакала, да и сам диктатор расчувствовался. Сев за стол, он вызвал стенографистку и продиктовал следующее коммюнике для прессы:
— «Дуче обратился к президенту Соединенных Штатов с просьбой сохранить жизнь двум гражданам итальянского происхождения — Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти. Он просил президента Соединенных Штатов сделать этот шаг в целях укрепления отношений между Италией и Соединенными Штатами, развивающихся вот уже много лет в атмосфере искренней дружбы.
Президент Соединенных Штатов подтвердил получение послания дуче и выразил свое крайнее сожаление по поводу того, что государственное устройство США предоставляет решение поднятого дуче вопроса властям штата Массачусетс. Несмотря на то, что президент Соединенных Штатов отдает себе отчет в том искреннем интересе и глубочайшем участии, которыми движим дуче, он, к сожалению, вынужден признать себя бессильным вмешаться в это дело».
Покончив с диктовкой, диктатор указал министру труда, что это коммюнике должно полностью соответствовать официальному заявлению Вашингтона и, прежде чем коммюнике будет напечатано, министру надлежит получить подтверждение из Америки. Министр труда заверил его, что такое благополучное окончание столь неприятного дела не встретит на своем пути никаких препятствий.
Диктатор почувствовал облегчение; на душе у него посветлело. Не прошло и двадцати минут, как он смог покинуть свой кабинет и перейти в спальню. Внезапно и сегодняшний день, и будущее, и весь распорядок его жизни стали снова лучезарны и радостны.
Глава восьмая
С самого утра 22 августа перед резиденцией губернатора расхаживали пикетчики. Вначале их была горсточка; с раннего утра они молча шагали по тротуару с поднятой головой, хотя и с некоторым чувством неловкости. Позже пикетчиков стало больше, а в обеденный перерыв, около полудня, тут уже собралась толпа: мужчины и женщины присоединялись к пикетчикам хотя бы на полчасика, прежде чем вернуться к своим делам. Но и без того число пикетчиков сильно возросло, особенно к десяти часам утра, когда на сцене появилась полиция; десятки полицейских вытянулись в цепочку и окружили пикетчиков с таким видом, будто стойко оберегают население от какой-то опасной угрозы. Сначала здесь была только городская полиция, потом городскую полицию усилили полицией штата, затем подъехала машина с четырьмя пулеметчиками, готовыми немедленно пустить в ход свое оружие в случае чего-нибудь этакого… хотя собственно никто из пикетчиков и не понимал, какой-такой для этого требуется случай. Истинной целью всех этих воинственных приготовлений было, конечно, запугать пикетчиков, а не защищать от них жителей; надо сказать, что попытки полиции запугать пикетчиков увенчались кое-каким успехом.
В течение трех или четырех дней в Бостон стекались люди со всех концов Соединенных Штатов. Когда губернатор принял окончательно решение о том, что в полночь 22 августа Сакко и Ванцетти должны умереть, множеству людей во всех углах страны почудилось, будто они явственно услышали тихий, мучительный стон, донесшийся к ним издалека. И почудилось это самым разным людям. Врачи и домашние хозяйки, сталелитейщики и поэты, писатели, кочегары и даже погонщики скота, в одиночку разъезжавшие верхом на дальнем, дальнем Западе, чувствовали это удивительное единодушие с жизнью, надеждами и страхами Сакко и Ванцетти. Казнь стара, как мир. Немало невинных людей и раньше посылалось на смерть, однако впервые в истории этой страны ожидаемая казнь взволновала и потрясла такое множество людей.
Накануне 22 августа в городе Сиэттле, штата Вашингтон, негритянский священник методистской церкви произносил проповедь о деле Сакко и Ванцетти. Он начал свою проповедь с воспоминания о том, что он еще мальчиком пережил в штате Алабама. Его переживания, так хорошо знакомые неграм, рожденным
— Что видится мне в деле Сакко и Ванцетти? — вопрошал он с амвона. — Я взываю к тебе, моя паства, как слуга божий, а это не так легко. Но я говорю с тобой и как человек с черной кожей. Нельзя в этой жизни расстаться со своей кожей так же, как нельзя расстаться и с душой. Я много, очень много думал о деле Сакко и Ванцетти и чувствовал, что настанет день, когда я больше не смогу молчать и должен буду сказать мою проповедь. Я не тешу себя надеждой, что одна проповедь одного священника может изменить судьбу этих несчастных. Не тешу я себя и тем, что мое бессилие оправдает меня, если я смолчу.
Ночью я разговаривал с женой и детьми о Сакко и Ванцетти. Мы сидели рядом, пятеро людей с темной кожей, чей хлеб зачастую был так невыносимо горек, и плакали. Потом я спросил себя: о чем же мы плачем? Я вспомнил, что недавно читал, будто некоторые историки не могут найти доказательств страстей господа нашего Иисуса Христа. Ну, не глупцы ли эти люди! Они ищут доказательств жизни одного Христа и одного распятия; а ведь история того времени знает десять миллионов распятий. Вчера я и мой народ были рабами, закованными в цепи; две тысячи лет назад жил раб по имени Спартак с душой, исполненной гнева. Он поднял свой народ против рабства, призвал его восстать и сбросить оковы. Когда он потерпел поражение, римляне распяли шесть тысяч его соратников. Кто же уверит меня после этого, что история не знает подвига Христова? И неужели через тысячу лет кто-нибудь, листая страницы истории, будет тщетно искать следов подвига Сакко и Ванцетти? Спросят: где это написано, в какой главе и в каком стихе? И, не найдя их, скажут, что никогда, видно, сын человеческий не умирал за нас. Так я говорил себе, и беспросветная печаль овладела мной, на душе у меня стало тяжко, и, вглядываясь во мрак, я не видел ни пути, ни света. Тогда я сказал себе: мало у тебя веры и еще меньше понимания, и, разгневавшись, стал поносить себя всячески. Как же мог я так скоро забыть, что и я, и моя жена, и трое моих детей плакали потому, что двух итальянских иммигрантов обрекли на смерть, потому что сеть обстоятельств опутала этих людей и никакая сила на свете, кажется, уже не может им помочь? Если, несмотря на это, я вижу лишь мрак и отчаяние, значит действительно я утратил веру и в бога и в сына его, Иисуса Христа.
Но луч света всегда пронизывает тьму. Я намеревался сказать вам проповедь, и я спросил себя, к кому же обращаю я слова мои. Мысленно я оглядел скамьи, где сидят мои прихожане, и увидел их такими, какими не видел прежде. Я никогда ведь не думал о том, что паства моя — это простые труженики: дровосеки и водоносы. Я думал о них, как о людях вообще, — к чему было говорить, что они рабочие люди? Однако мой народ воистину рабочий народ. Разве это не правда? Я вижу, вы утираете слезы. Это хорошо. Скоро вы будете плакать, ибо страдания Сакко и Ванцетти — это ваши страдания и мои страдания. И подвиг их — это наш подвиг. Это подвиг и страдания всех рабочих людей нашего времени, какого бы цвета у них ни была кожа: черного или белого. Это страдания несчастного загнанного негра, повешенного озверелой толпой обезумевших от ненависти людей. Это подвиг трудящегося человека, который бродит с места на место в поисках куска хлеба, прося, чтобы кто-нибудь купил силу его рук, потому что жена его и дети голодают. Это подвиг и сына божия, который тоже был плотником.
Мы терпеливый народ. Разве можно счесть, во что обошлась нам наука терпения? Разве можно счесть кровь, и слезы, и сердечную боль? Но мы терпеливый народ, гнев приходит к нам не сразу. Однако теперь я уже не знаю — порок это или добродетель? — Они заявили, что Сакко и Ванцетти умрут через несколько дней. Не знаю, где лежит наш долг, — ведь нас так мало и мы так далеко от них. Был ведь такой человек, его звали Петр, он не мог смотреть на то, как воины и служители схватили господа его и спутника; он извлек меч, чтобы поразить врагов своих. Но Иисус сказал Петру: «Вложи меч в ножны; неужели мне не испить чаши, которую дал мне отец мой?» Долго я раздумывал над этими словами, стараясь побороть сомнение, которое твердило: «Этого мало. Так нельзя!» Но я не находил ответа. Сердце мое полно печаля, и я приношу вам мою печаль, прося вас помолиться вместе со мной за тех двоих — Сакко и Ванцетти. Они ведь умрут за нас…