Подвиг Сакко и Ванцетти
Шрифт:
Слова негритянского священника выразили то, что чувствовали многие люди.
Другие выражали свои чувства по-иному: душевная тревога заставила их отправиться в Бостон. Большинство из них смутно представляло себе, чего они там могут добиться. Как и негритянского священника, их томила потребность дать выход тому, что в них накопилось, крикнуть во весь голос. Но, чтобы выразить гнев, ярость, протест, нужны умение и дисциплина, а у этих людей не было ни умения, ни дисциплины. Некоторые из приехавших в Бостон были поэтами; они ощущали горечь, но не могли выразить ее словами. Другие были врачами; им казалось, что вот она — та боль, которую не может облегчить их наука. Третьи — они были рабочими — чувствовали еще сильнее других, словно их самих приговорили к казни, что человек не должен умирать безропотно и смиренно. Съехавшись в Бостон, все эти люди на митингах протеста задавали вопросы,
Кое-кто из них не мог заставить себя присоединиться к пикетчикам. Не так-то легко переступить через страх, отчуждение, непривычку и предубеждение для того, чтобы стать в ряды тех, кто ходит в пикете. Многие из приехавших в Бостон ни разу в своей жизни не видели пикета и тем более не участвовали в нем; они сталкивались с чем-то совсем новым для них. Люди не очень хорошо понимали, что должно все это значить, какова тут цель, чего можно добиться, а некоторые из них казалось смешным это расхаживание взад и вперед с транспарантами в руках, а выкрикивание лозунгов им очень напоминало глас вопиющего в пустыне. Поэтому кое-кто и не смог заставить себя присоединиться к пикетчикам. Хоть они и принуждали себя сделать необходимый шаг, внутреннее противодействие было сильнее их воли, и они стояли, словно парализованные, смутно отдавая себе отчет в том, что означает их бездействие. Для скольких людей в стране такое бездействие было символическим? Те, кто приехали в Бостон и стояли теперь, как парализованные, были отнюдь не одиноки. С ними были миллионы тех, кто не приехал в Бостон; они тоже не могли сделать нужного шага, а следовательно, и добиться чего бы то ни было; они были способны лишь проливать слезы бессилия, в то время как двое честных рабочих — сапожник и разносчик рыбы — должны были умереть.
Правда, были тут и другие; то, кто сумели справиться со своими опасениями, сделали шаг вперед и заняли свое место в пикете. «Подумать только! — говорили они себе. — Я открыл новое оружие, о котором и не мечтал! Прекрасное, могучее оружие, которым я могу воспользоваться не хуже другого!»
Они стали плечом к плечу с людьми, которых никогда не видели прежде, и сила потекла от одного плеча к другому. Некоторые из этих людей были молоды, другие — средних лет, попадались и старики, — но все они были схожи в том, что делали нечто, чего никогда не делали раньше, и таким путем открыли в себе силу, которой прежде не обладали. Многие из них присоединялись к пикетчикам нехотя, стыдливо, шагали сперва робко, потом более уверенно, а потом уже с новой осанкой, полной достоинства и решимости. Они расправили плечи, подняли головы и выпрямили спины. Гордость и гнев стали неотъемлемой частью их существа, и те, кто сначала ходили с пустыми руками, вдруг стали жадно отнимать транспаранты у соседей, которые носили их уже много часов подряд, Транспаранты тоже стали оружием; люди почувствовали, что уже больше не безоружны, и поняли, хотя бы и подсознательно, что этим простым, почти будничным актом — совместным маршем в знак протеста бок о бок с другими мужчинами и женщинами — они связали себя с могучим движением, которое охватило всю землю. В мозгу их рождались новые мысли, ими овладевали новые чувства, сердца их бились быстрее, они познали скорбь, неведомую им прежде, и обычная человеческая злоба превратилась в их душе в чувство протеста.
Полиция снова и снова подстраивала провокации против пикетчиков. В первой половине дня 22 августа их ряды были дважды смяты; оба раза было много арестованных, которых увозили в местные отделения полиции. И это было ново для многих пикетчиков: поэтов, писателей, адвокатов, мелких торговцев, инженеров и художников — словом, людей, проживших всю свою жизнь в покое и поразительной безопасности; они вдруг почувствовали, что их теснят, толкают, тащат, словно каких-то преступников, и вся их уверенность в своей безопасности исчезла; они увидели, что закон, который, как им казалось, всегда оберегал их, стал вдруг орудием убийственной злобы, направленным против них. Некоторые перепугались насмерть, другие, напротив, ответили злобой на злобу, ненавистью на ненависть; арест вызвал в них необратимую перемену, которая не могла не повлиять на всю их последующую жизнь.
Для арестованных рабочих все было куда проще — они не почувствовали ни удивления, ни страха перед тем, что не было для них ни новым, ни необычным. В числе других арестовали и рабочего-негра, подметальщика на текстильной фабрике в Провиденсе, штата Род-Айленд. Он взял за свой счет выходной день, целый рабочий день, чтобы поехать в Бостон и поглядеть, что там делают люди, которые, как и он, не могут смириться с мыслью, что смерть невозбранно настигнет Сакко и Ванцетти. Этот рабочий не раздумывал слишком много или слишком подробно над делом Сакко и Ванцетти, однако в течение многих лет оно жило в его сознании, являлось неотъемлемой частью окружающего мира, в самом простом и ясном смысле этого слова. Он и не думал разбираться в показаниях свидетелей, но время от времени до него доходили высказывания Сакко или Ванцетти, он читал что-нибудь об их прошлом и понимал так же просто и ясно, что эти два злосчастных человека не могли совершить никакого преступления, а были такими же обыкновенными тружениками, как и он сам. Порой он и вправду мучительно задумывался над своим сродством с ними, особенно когда прочел в газете слова Ванцетти, сказанные им в одном из своих писем: «Нашим друзьям надо кричать, чтобы из услышали наши убийцы, — врагам же достаточно прошептать или даже вовсе промолчать, чтобы мысли из были подхвачены».
Негр долго раздумывал над словами Ванцетти, и впоследствии они-то и привели его в Бостон 22 августа, где он присоединился к пикетчикам, стоявшим возле резиденции губернатора. Он не преувеличивал значения своего поступка, хотя знал ему цену, он воспринимал его таким, каков он есть, прекрасно отдавая себе отчет, что такой незначительный шаг не перевернет вселенной и не освободит тех двоих, кого он уже давно считал своими друзьями. Но всю свою жизнь этот рабочий боролся за то, чтобы его не уничтожили, и боролся при помощи вот таких маленьких и по виду безнадежных поступков; его богатый жизненный опыт подсказывал ему, что презирать повседневную борьбу — значило презирать всякую борьбу вообще. Он не тешил себя несбыточными мечтами о завтрашнем дне, а решал непосредственные, практические задачи, которые вставали перед ним сегодня.
В те часы, которые он провел, шагая в пикете, он обратил на себя внимание окружающих. Ростом он был не очень высок, но мускулистая фигура говорила о том, что это был выносливый, положительный человек.
У него было приятное широкое лицо, размеренные и обдуманные движения — весь он словно излучал силу, вселяя в окружающих чувство уверенности. Он шагал непринужденно, как и многие другие рабочие, относясь к пикетированию, как к привычному и обыденному делу. В первой стычке с полицией, когда она пыталась смять ряды пикетчиков и спровоцировать их, он сдерживал своих товарищей, приговаривая: «Спокойно, только спокойно! Не обращайте на них внимания, делайте свое дело», — тем самым помогая людям сохранять самообладание и дисциплину. Однако его спокойная уверенность привлекла внимание полиции. Сыщики в штатском, переглянувшись, кивнули на негра, явно переоценив его значение среди пикетчиков.
В неприметной борьбе и драматических событиях, разыгрывавшихся перед резиденцией губернатора, негр был отобран для уничтожения; вторая полицейская провокация была уже направлена прямо против него. Его оттеснили, арестовали, и в час дня 22 августа он был доставлен в полицейское управление и посажен в одиночку.
Такой почет встревожил его. Он был одним из тридцати арестованных, среди которых были белые сапожники и белые текстильщики, домашние хозяйки, знаменитый драматург из Нью-Йорка и поэт с мировым именем; но всех этих людей поместили вместе. Почему же его выделили и заперли в одиночку?
Ему не пришлось долго ждать разгадки. Был последний день перед казнью, и счет времени велся на часы и минуты; то, что должно было случиться, не допускало никаких проволочек. Негр это почувствовал. Он пробыл в одиночестве очень недолго: вскоре за ним пришли и отвели в комнату, где его дожидались несколько человек. Там были двое полицейских в форме, двое других — в штатском и агент министерства юстиции. В комнате находился также и стенограф, сидевший в углу за столиком с блокнотом наготове, выжидая, как пойдет дело и что ему придется записывать: стоны или признания.
Двое полицейских в штатском были вооружены резиновыми дубинками длиною в двенадцать дюймов и диаметром в один дюйм. Когда негр вошел, он увидел, как они сгибали и разгибали свои дубинки; стоило ему взглянуть на их лица, на голые стены и безобразное убожество комнаты, как он понял, что его ожидает. Негритянский рабочий был обыкновенным и довольно простодушным человеком, и, когда он понял, что его ожидает, сердце у него сжалось и ему стало страшно. Вое его тело напряглось до боли; он начал озираться по сторонам, не столько думая о бегстве, сколько всем своим существом протестуя против того, что должно было произойти. Люди, находившиеся в комнате, заулыбались, и он понял, что означают эти улыбки.