Подводник №1 Александр Маринеско. Документальный портрет. 1941–1945

Морозов Мирослав Эдуардович

В целом же период с декабря 1942 по сентябрь 1944 г. в развитии личности нашего героя можно оценить скорее отрицательно, чем положительно. 22 месяца вынужденного безделья, когда Маринеско не ходил в боевые походы, пришлись на период коренного перелома в Великой Отечественной войне и не могли пройти для деятельной натуры бесследно. И она нашла для себя дела достойные внимания, вот только служба при этом, к сожалению, отошла на второй план. Справедливости ради заметим, что командирские тактические навыки Александра Ивановича, благодаря интенсивной боевой подготовке, по сравнению с началом войны заметно выросли и находились, можно сказать, на пике своего развития.

Весной 44-го в Ленинград из эвакуации вернулась семья Александра Ивановича, но позже Нина Ильинична узнала, что муж в ее отсутствие жил с другой женщиной, к которой он окончательно ушел в конце 45-го, – блокадницей, некой Анной Ивановной [3] . Чисто по-человечески понять Маринеско можно – испытание разлукой и войной выдерживали далеко не все. Но последующие события наглядно показали, что

он не хранил верность и своей новой любви. Так, может, дело было и не в любви вовсе?

3

Интервью Л. Маринеско порталу «Моряк Украины .

К осени 1944 г., когда подлодки КБФ вновь получили возможность выйти на просторы Балтики, А. И. Маринеско оценивался командованием как вполне способный командир, который в силу объективных обстоятельств не успел пока проявить себя в должной мере. На его злоупотребление спиртным, самовольные отлучки, а также начавшие отмечаться с 1943 г. «аморальные явления» (под этим подразумевались случайные сексуальные связи женатого Маринеско с другими женщинами) смотрели если не сквозь пальцы, то достаточно спокойно. Объяснялось это в значительной степени тем, что морально-психологическое состояние экипажей подводных лодок в 1943–1944 гг. оставалось довольно сложным (док. № 5.4), а резерв подготовленных командиров-подводников, которыми можно было бы заменить нарушителя дисциплины, был давно исчерпан. В то же время с весны 44-го отношение командования к злоупотреблению спиртным стало ужесточаться. 30 апреля вышел Приказ НК ВМФ Н. Г. Кузнецова № 0349 «О запрещении выдачи и распития винно-водочных изделий на кораблях, в частях и учреждениях ВМФ», которым прямо запрещалось распитие алкоголя на службе сверх установленных «наркомовских» граммов. В появившейся вслед за этим директиве начальника Главпура ВМФ И. В. Рогова подчеркивалось, что «пьянство на флоте приняло недопустимые размеры, и оно, как правило, является причиной совершения военнослужащими почти всех крупных правонарушений и проступков». Впрочем, эти сигналы восприняли далеко не все…

«Кадровый голод» заставлял командование КБФ и соединений закрывать глаза и на недостаточно высокую результативность ряда подлодок, продемонстрированную в боевых походах последнего квартала 1944 г. (док. № 5.9). Вошла в их число и С-13 А. И. Маринеско. Увы, анализ его действий в крейсерстве между 5 октября и 11 ноября 1944 г. говорит не в пользу будущего «подводника № 1». Фактически за 38 суток нахождения в море С-13 смогла обнаружить всего четыре потенциальные цели, и лишь одна из таких встреч завершилась атакой. Налицо были факты плохой работы акустика и шифровальщика подлодки, причем в результате ошибок последнего «эска» дважды занимала не те позиции, где ей следовало патрулировать (док. № 5.7). Не случайным представляется тот факт, что в своем заключении командир дивизиона капитан 1-го ранга А. Е. Орел уклонился от оценки результатов похода, а комбриг капитан 1-го ранга С. Б. Верховский оценил их как удовлетворительные, отметив при этом «недостаточную настойчивость в поиске транспортов противника после обнаружения шумов по ШП». Намного жестче в своей декабрьской директиве прокомментировал действия С-13 Военный совет КБФ (док. № 5.8). Конкретно в вину ее командиру ставились редкие всплытия под перископ (через каждые полчаса вместо 10 минут), что шло вразрез с требованиями боевого наставления, а также двукратная грубая ошибка в определении элементов движения транспорта при торпедной стрельбе. При разборе этого эпизода комдив Орел фактически упрекнул Маринеско в очковтирательстве: «Заявление командира, что ТР в момент трехторпедного залпа застопорил ход, а в момент одиночного выстрела дал ход и этим объясняя промахи, неверно, т. к. торпеда должна была бы попасть в ТР через 32 секунды, а ТР застопорил ход и сразу же, погасив энергию (чего быть не может), не дошел бы до точки встречи с торпедой только 90 метр., что при стрельбе веером с растворением 2°20' в обе стороны при такой дистанции все равно привело бы к попаданию, такой же подсчет можно сделать и для повторного выпуска по стоящему ТР одной торпеды» (док. № 5.6). Можно не сомневаться, что, если бы командованию стали известны истинные результаты атаки на транспорт «Зигфрид» (док. № 5.12), который Маринеско объявил потопленным, не имея на то формальных оснований (не убедился в погружении тонущего судна, что дало возможность экипажу спасти его), оценка оказалась бы еще ниже.

С другой стороны, мало кто из командиров бригады ПЛ Балтфлота в первых походах 1944 г. смог добиться большего – сказывались длительный перерыв в плавании и, несомненно, определенная неуверенность перед лицом сильного и опытного противника, каким для нас на протяжении всей войны оставался немецкий военно-морской флот. Впрочем, вскоре наши подводники убедились в том, что немцы далеко не так всемогущи на море, как это казалось ранее, – в течение последнего квартала 1944 г. бригада потерь не имела, зато, по докладам, потопила 29 торговых судов и 3 боевых корабля. Реальные цифры были ощутимо меньше, но истина заключалась в том, что немцы не имели сил не только для эффективной борьбы с подлодками, но даже для непосредственной защиты своих конвоев – в них, как правило, число охраняемых судов превышало число эскортных кораблей, причем иногда даже в 1,5–2 раза. Самый эффективный способ защиты коммуникаций и главная причина потерь наших субмарин – постановка оборонительных минных заграждений вдоль трасс движения конвоев – не мог быть использован немецким командованием по целому ряду причин. Для действий подлодок КБФ сложилась благоприятная ситуация, извлечь полную выгоду из которой мешали слабость разведки, отсутствие современных приборов обнаружения и целеуказания, а в определенной мере и пассивность ряда командиров, понимавших, что исход войны решается не на море, а на сухопутном фронте, и стремившихся избежать ненужного, с их точки зрения, риска.

Из вышеизложенного можно прийти к заключению, что к началу 1945 г. А. И. Маринеско, имевший на своем официальном счету две победы, явно не возглавлял список наиболее результативных и прославленных командиров подлодок. Из 18 командиров боевых подлодок БПЛ КБФ восемь официально засчитанных побед на тот момент имел А. М. Матиясевич (командир «Лембита»), по шесть – С. И. Богорад (Щ-310) и М. С. Калинин (Щ-307), пять И. В. Травкин (в 1942 г. в период командования Щ-303), по четыре – А. А. Клюшкин (С-4) и Р. В. Линденберг (Д-2), три – И. П. Попов (К-56). Равное с Маринеско количество имели П. П. Ветчинкин (Щ-309), П. И. Бочаров (Щ-407), В. А. Дроздов (К-51) и В. К Коновалов (Л-3), причем по потопленному тоннажу все они, за исключением Коновалова, превосходили показатели командира С-13. Зато фамилия будущего «подводника № 1» в списках нарушений воинской дисциплины занимала совсем другую позицию, а чувствительность со стороны командования к данному вопросу в конце 1944 г. резко повысилась.

Одной из главных, но недостаточно освещенных причин падения уровня дисциплины на БПЛ была передислокация подразделений бригады в порты Финляндии. Почему реакция на проступки подводников после этого события стала намного более жесткой? В чем же было отличие финских условий от наших? С точки зрения командования и политотдела это заключалось сразу в нескольких принципиальных моментах.

Во-первых, оказавшись за границей, граждане Советского государства не имели морального права вести себя недостойно, подрывая тем самым такие важные тезисы официальной пропаганды, как успехи в формировании нового сознания советских людей, повышении их культурного уровня и т. п. Вековые традиции обычных моряков, стремящихся насладиться иностранной экзотикой и удариться в загул в первом попавшемся порту, а именно этот пункт, как мы знаем, был одним из принципиальных несогласий Маринеско с положениями военной службы, должны были быть им чужды. Тем более это касалось офицеров, которые по своим обязанностям являлись не только воспитателями личного состава, но и должны были подавать ему личный пример. В качестве своеобразной компенсации предоставлялись отпуска (в том числе в дома отдыха подводников) и командировки к семьям в Ленинград, не говоря уже о попытках политотдела повысить качество культурно-массовой работы непосредственно в частях, но, как мы увидим на конкретном примере, это срабатывало далеко не с каждым.

Во-вторых, до сентября 1944 г. Финляндия являлась военным противником СССР, ее население воспитывалось в соответствующем духе, а потому весьма вероятными казались террористические акты по отношению к советским военнослужащим, попытки вербовки их иностранными разведками, выведывание у них сведений военного характера. С позиций сегодняшнего дня многие опасения командования кажутся чрезмерными или даже смешными, но фактически все они формировались в рамках стереотипов мышления той непростой эпохи и тезиса о необходимости максимальной бдительности, тем более в отношениях с иностранцами. К тому же, как следует из документов (док. № 5.18, 6.1, 6.19, 6.20), далеко не все поступки финнов по отношению к нашим морякам объяснялись одними добрыми намерениями или даже просто подчинялись законам формальной логики.

В-третьих, политотделу были хорошо известны возникшие у части личного состава сомнения в декларируемом советской пропагандой «бедственном положении трудящихся в капиталистических странах», особенно после того, как они ознакомились с состоянием дел на месте. Так, например, командир 3-го ДПЛ капитан 2-го ранга Г. А. Гольдберг заявил: «Если бы у нас ликвидировали колхозы и создали бы единоличное хозяйство, оно выглядело бы примерно вот так, как эти домики в Финляндии». Чего же тогда можно было ожидать от рядовых краснофлотцев? В политотделе боялись их бегства из частей в поисках сладкой жизни на Западе. К счастью, до этого не дошло, и все замерло на предыдущей стадии – массовых самовольных отлучках и пьянках, в том числе с участием финнов как мужского, так и женского пола. Причем даже такие жесткие меры, как предание суду и направление в штрафные подразделения, не могли заставить ряд офицеров и краснофлотцев не использовать свой шанс на «некультурный отдых», если таковой представлялся.

Еще неприятнее для высшего командного и политического состава было то, что факт принадлежности моряков к коммунистической партии почти не играл никакой роли: проступки совершали как беспартийные, так и коммунисты. В декабрьском политдонесении (док. № 5.18) утверждалось, что число самовольных отлучек по сравнению с ноябрем выросло с 34 до 39, а общее количество дисциплинарных проступков установить крайне затруднительно. Для сравнения заметим, что в 1943 г. на БПЛ совершалось по 6–7 самоволок в месяц. В стремлении навести порядок командование и политотдел не стеснялись прибегать к драконовским мерам. Точное количество дел, переданных на рассмотрение суду военного трибунала за ноябрь и декабрь 1944 г., установить не удалось, но из контекста документов вытекает, что их было не менее двух десятков. Но и этого оказалось недостаточно. В выводной части декабрьского донесения начальник политотдела БПЛ капитан 2-го ранга С. С. Жамкочьян высказал мысль, что «для пресечения злостных нарушителей дисциплины целесообразно провести ряд показательных судебных процессов». В 1941 г. именно на таких процессах были осуждены командир Щ-307 Н. И. Петров и уже упоминавшийся комиссар 5-го ДПЛ А. Г. Дымский. Теперь настала очередь самого Маринеско, суд над которым должен был состояться 5 января 1945 г. Что же конкретно ему инкриминировалось?