Подводный флот Третьего рейха. Немецкие подлодки в войне, которая была почти выиграна. 1939-1945 гг.
Шрифт:
С 1943 года подводники начали чувствовать, что они не просто изолированы, а отрезаны от нормального мира. В каком бы месте семи морей они ни поднимались на поверхность, тут же превращались в добычу, которую гнали и травили до самой смерти. Поэтому они обретали особую ментальность – они называли ее психологией таксы: пресмыкаясь, ползти на брюхе, в то же время ловя момент огрызнуться на своих преследователей, чтобы они побаивались подводников. Поэтому они одновременно опасались погони и в то же время гордились своим положением.
После пятой недели пребывания в море свежие припасы подошли к концу, и экипажу «U-516» пришлось перейти на консервы. Теперь, в сущности, все – хлеб, картошка, овощи, мясо, яйца,
Пока жалоб не поступало, но вот уже несколько дней по лодке расползался какой-то странный запах, отличавшийся от привычных. Похоже, он шел откуда-то из машинного отделения. Там хранились запасы консервов, и, когда запахи превратились в зловоние, пришло время выяснить, что происходит. Было решено обыскать все закоулки на лодке. Необходимость таскать и перетаскивать с места на место все ящики и коробки доставила куда больше хлопот, чем предполагалось, но результатом стараний стало очень неприятное открытие: половина консервов пришла в негодность и подлежала уничтожению.
Выяснилось, что все испортившиеся консервы – французского производства. Всем тут же пришла в голову мысль о саботаже. «Они решили, что мы не вернемся, – шли на лодке мрачные разговоры. – Но им лучше поостеречься, когда мы за них возьмемся!»
Кто они? На этикетках были простые слова: «Fabrique en France»…
Месяц «U-516» провела у Карибских островов. Она не погружалась днем, не всплывала по ночам, и блаженный ветерок позволял справляться с почти невыносимой духотой в лодке – до 140 градусов по Фаренгейту. Все были залиты потом, который разъедал кожу, как кислота; в промежности и между пальцев рук и ног высыпала болезненная сыпь. Соприкосновение с соленой водой доставляло мучительные страдания, а пресной воды на борту практически не было.
В этой влажной и душной жаре волосы превращались в спутанную, пропитанную потом и грязью шапку; не лучший вид имела и борода. Глаза были налиты кровью и постоянно болели; мышцы лица дергались в непроизвольном тике.
Самочувствие команды соответствовало ее внешнему виду, и стоило выпасть свободной минуте, как моряки в полубессознательном состоянии валились на койки. Даже стоя на вахтах, они испытывали головокружение, поскольку существовали в сумеречном мире.
Большинство команды страдало от нарывов, главным образом на руках и на ногах, и избавиться от них не удавалось. Сначала кожа воспалялась и обретала болезненную чувствительность, а через несколько дней на этом месте вспухали нарывы – порой не меньше восьми или десяти. Спустя какое-то время они исчезали сами по себе, оставляя синеватые пятна, которые могли держаться годами.
В этот период подводная лодка действовала в районе Панамского канала. Глубина прибрежных вод позволяла командиру днем подкрадываться вплотную к берегу и ждать появления одинокого судна, идущего из Колона. В перископ была ясно видна странная жизнь на берегу, от которой они уже отвыкли: люди шли на работу, играли дети, у обочин дорог паслись кони, пролетали машины. Видно было, как на берегу рыбаки растягивают и латают свои сети.
Каждый член команды, который изъявлял такое желание, мог приникнуть к перископу и полюбоваться жизнью на твердой земле. Но это зрелище доставляло скорее боль, чем радость. У подводников эти мирные картинки вызывали мысли об их жалкой судьбе, о тщете их существования. Внезапно вспыхивала ненависть к окружающим лицам, и каждый, кто имел такую возможность, разряжал свое раздражение на подчиненных, в которых он видел причину своего глубокого и горького разочарования.
Командир понимал, как себя чувствовала команда, – он и сам испытывал то же самое. В изнеможении валясь на койку, он прикидывал, сколько еще выдержит в этой душной вонючей атмосфере, прежде чем сможет всплыть на поверхность. Почему-то он никак не мог себя заставить посмотреть на часы; ему казалось, что в этом случае произойдет что-то ужасное. Наконец он переводил взгляд на циферблат: идти еще семь часов… семь… часов. А сердце уже и без того работает в этой душной атмосфере как задыхающийся насос.
Затем он стал думать, как бы облегчить ситуацию. Почему бы не раздать патроны с углекислым калием, чтобы люди могли дышать через них и в воздух не попадал бы углекислый газ? Да, они предназначены для аварийных ситуаций, но ведь…
Нет, пока обойдемся без них, решил он. Никогда не знаешь, что может случиться. Придет день, когда они понадобятся.
Летом 1944 года обер-лейтенант Тиллессен и его экипаж «U-516» вышли во второе патрулирование. На этот раз курс был проложен к малым Антильским островам, к Арубе и Кюрасао. Лишь когда они пересекли всю Атлантику и подходили к району, где предстояло действовать, то встретили первые корабли. Здесь, у наветренных островов, навстречу попался конвой, который шел на юго-восток к Тринидаду. Подводной лодке потребовалось несколько часов, чтобы занять позицию для атаки, и, когда залп из двух торпед пошел к цели, остров Кюрасао практически скрылся из виду.
Не дожидаясь результатов атаки, Тиллессен погрузился. Через две минуты донесся один мощный взрыв, а затем треск и грохот – такие звуки издает корабль, который идет ко дну. Что именно вызвало такой могучий взрыв и какое судно конвоя было уничтожено, так и осталось тайной вплоть до сегодняшнего дня.
Но одно было ясно: на этом этапе войны и в этом районе, где давно уже не появлялись подводные лодки, «U-516» следовало ждать яростного и неотступного преследования. Снова всплыв спустя несколько часов (уже стояла ночь), Тиллессен с помощью пеленгатора убедился, что радары нащупывают со всех сторон. Он немедленно ушел под воду и сделал еще одну попытку всплыть лишь через несколько часов – с точно таким же результатом. Он понял, что выхода у него нет – остается уходить на глубину и оставаться там, сколько хватит воздуха, в надежде, что, когда ему придется всплыть, враг уже прекратит преследование. Предельное время в погруженном состоянии было рассчитано на семьдесят два часа.
Вначале столбик термометра на «U-516» стоял у отметки 104 градуса по Фаренгейту. К концу третьего дня он подполз к 122 градусам. Тем не менее, в первые сорок восемь часов команда соображала, что надо делать, и мышцы исполняли, что от них требовалось, но на исходе второго дня все стали слабеть. Сидели или стояли только вахтенные. Все остальные лежали ничком на койках, и, хотя химические очистители воздуха работали с полной нагрузкой, у многих уже стали появляться признаки отравления углекислым газом. Стоило набрать в легкие воздуха, как приходилось тут же выдыхать его; дыхание было тяжелой физической работой.
Час за часом тянулся невыносимый третий день. И пока в мире наверху слепящее солнце поднималось в зенит, экипаж «U-516» недвижимо лежал вповалку, обливаясь потом и почти ничего не видя из-за мучительных головных болей; в молчании, не произнося ни слова, они все глубже и глубже погружались в туманное забытье. Им казалось, что крышка гроба уже захлопнулась и лежать им в таком положении, пока корпус не проржавеет и волны не выкинут на берег их останки.
К вечеру третьего дня один из матросов с трудом добрел от поста управления к закутку командира и ухватился за косяк, чтобы не свалиться. Он открыл было рот, чтобы доложиться, но не смог издать ни звука. У командира силы тоже подходили к концу, и он в отчаянии открыл дверцу шкафчика в надежде, что, может быть, там сохранился глоток кислорода. Обернувшись, он увидел, что матрос сполз на пол и давится в углу рвотными спазмами. Сделав над собой огромное усилие, он поднял палец и показал наверх.