Поедемте в Лопшеньгу
Шрифт:
А в избе шумел самовар, пахло свежим хлебом, посреди стола в большой миске лежал кусок масла, желтела на тарелках какая-то соленая рыба. Раскрасневшаяся молодая хозяйка суетилась у русской печи, в углу застенчиво сидели два мальчика. Мы с хозяином сели на лавку к окну, загроможденному цветущей геранью. Солнце яркими переплетами лежало на чистом полу.
— Хорошо! — сказал хозяин, отодвигая горшок с геранью и глядя в тундру. — Только вот окон не открываем, комары, паразиты, жизни не дают.
Закурив, мы некоторое время молча созерцали хозяйку, как она выходила и входила, ставила на стол
— Они у меня в интернате учатся, в Амдерме, — сказал хозяин, кивнув на сыновей. — Охотники! Винчестер свой я им не даю, дак у них одна одностволка на двоих. Старший, вот тот, вихрастый, брата своего заместо собаки приспособил. Тот, значит, утей пугает, а энтот ждет, сидит со своим пужалом… Ну, а как там у вас омуль-то, попало чего?
— Нет, — сказал я. — Камбалы немножко.
— Я и то говорю, что-то отошел омуль, у меня там в заливчике сетка стоит, так ничего не попадается.
Я вдруг заметил в окно на одном из холмов белое пятнышко, поглядел на другой холм подальше — и там, на вершине, было такое же пятнышко.
— Что это белеет?
— Где? A-а… Это совы полярные, белые, их тут много сей год, лемминг откуда-то пришел, и они за ним.
На улице послышались голоса, сильно распахнулась дверь, и вошел капитан, а за ним и остальные.
— Здорово, Петрович! — закричал капитан. — Как жизнь молодая? Э! Э! Не пойдет! Этот номер не пройдет, — сказал он, увидав на столе водку. — Это ты прибереги, ты что, думаешь, мы из Архангельска на твое добро пришли? Марковский! Где там у нас представительский? А ты, Плылов, беги на озерко, шкерь рыбу, сейчас уху заварим! Что ж, Петрович, омуля всего съел, ни одного на развод не оставил?
Хозяйская водка была убрана, появился на столе спирт, самовар поспел, все стали истово мыть руки, хозяйка стояла возле рукомойника с полотенцем, блестящими глазами глядела на всех. Матросы подкладывали во дворе в огонь щепки, от котла шел пар. Собаки скулили на крыльце, просились в дом.
— Как белуха? — после первой стопки стал спрашивать капитан. — Много прошло, не заметил?
— Идет, мало пока, — отвечал хозяин. — Штук по десять, ребята считали.
— A! Это хорошо, значит, пойдет еще, значит, план выполним, — радовался капитан. — А песцы как сей год?
— Не жалуюсь, — кротко сказал хозяин и весело поглядел на жену. — Были песцы.
— Понятно.
— Ты небось миллионером скоро станешь! — закричал уже захмелевший Илья Николаевич. — Признавайся!
— Какой там миллионер… — засмеялся хозяин.
— А чего? Не пьешь, не куришь, автомобилей не покупаешь, на курорте-то хоть был?
— Жена ездит…
— Ну, жена много не проездит, одна дорога только и расходу, это ведь не наш брат. А где же уха? Ты, Петрович, скажи вот москвичам, как, бывает, тут белуха идет — по пятьсот голов сразу в загон может зайти! За неделю три плана возьмешь — и домой, что, не правду я говорю?
— Раньше бывало…
— Вот и я говорю, раньше…
И начался любезный нашим сердцам разговор про то, как, бывало, били тюленей, белух, сколько в Печорской губе семги было, какого гольца ловили на Новой Земле,
— Раньше кто на Севере бывал? — горячился самый старший среди нас Илья Николаевич. — Ну, пять — десять промысловых судов придет в Карское, так? Ну, местные промысловики, как вот Петрович. Ну, бери еще зимовщиков — и все! А теперь эти самые туристы, да путешественники, да землепроходцы, да геологи, да вертолеты, да вездеходы — ага? Да всяких этих метеостанций понастроили, да еще вот, говорят, мода в Москве пошла и за границей на нерпу, вот каждый и везет домой по шкурке. Везет, Петрович?
— Да не по одной.
— Вот. Верно, дай руку пожму, держи пять! Тюленя истребляют, теперь за белуху взялись. Эй, чего это тарахтит, никак наши еще едут?
Матросы в это время стали вносить в дом миски с ухой.
— На втором катере что-то сюда гонят, — сообщили они.
Мы вышли на крыльцо. Все-таки какое солнце, какой вольный ветерок охватил нас, как пахнуло на нас океаном и землей одновременно!
Среди льдов, то скрываясь, то показываясь, двигалась еле заметная черточка, чуть слышно доносило звук мотора.
— Не выдержали! — засмеялся капитан. — Омулевой ухи захотелось, так будет же им уха!
А уха, против ожидания, была вкусна. Тесно, локоть к локтю, сидели мы за столом — и только ложки скрябали по алюминиевым мискам, только испарина выступала на наших лицах. Но не уха меня занимала… Выйдя из дома, я присел на какое-то бревнышко в ожидании, когда отобедает хозяин. Мне хотелось с ним поговорить.
Не деньги же держали его тут полтора десятка лет? Конечно, воля, простор, тишина… И потом, вероятно, удовлетворенность от сознания, что ты один тут хозяин, владыка всего сущего на десятки километров вокруг. Сюда за тысячи километров летят миллионы уток, чтобы именно тут дать жизнь новым миллионам. По всей тундре выводят теперь песцы своих щенят, нерестится рыба в реках и озерах, и все это как бы для тебя.
Но осень! Но зима! Какое сердце нужно иметь, чтобы не впасть в тоску, в отчаяние от беспросветной ночи, от дождей и метелей. Сидеть годами в тесной избушке, при свете керосиновой лампочки, ставить сотни капканов на песцов и потом выхаживать тысячи километров за сезон в любую погоду, может быть, зарываться в снег во время пурги, обмораживаться, прощаться с жизнью, лишать себя чуть не навсегда элементарных человеческих удовольствий — я уж не говорю о музыке, о библиотеках, о той части нашей жизни, которую принято называть духовной, — лишать себя возможности полежать на песочке возле какой-нибудь прелестной нашей русской речки, пойти в лес за грибами, поговорить с другом, — и все для чего? Для того чтобы потом где-нибудь в Лондоне и в Нью-Йорке вечером могла подкатить к подъезду ресторана в дорогой машине некая дама в дорогой песцовой шубке, дама, жизнь которой не стоит жизни не только вот такого промышленника, добывшего ей песца, но и, быть может, жизни самого песца?