Поединок крысы с мечтой
Шрифт:
Американские авторы Брюс Стерлинг и Джон Кессел выстраивают в своем фантастическом рассказе логически непротиворечивый мир, где, к сожалению, сбылась мечта о преодолении этих неприступных «если». Неким сумасшедшим профессором по имени Сидни Хаверкемп изобретено снадобье, способное омолаживать до нужной кондиции любого представителя вида «хомо сапиенс». Отныне любые старик со старухой – после соответствующего курса лечения – совместно овладевали глаголом «мочь». Соответственно физиологическая молодость подкреплялась уже обретенными за предыдущую жизнь знаниями.
Несколькими штрихами Стерлинг и Кессел набрасывают картинку жизни американского континента после ликвидации барьеров из двух «если». Как водится, итоги оказались стократ плачевнее первоначального замысла. В погоне за дорогостоящим снадобьем миллионы потенциально бессмертных и вечно молодых уничтожили друг друга, и теперь ландшафт Северной Каролины (где развивается действие рассказа) напоминает лунный или постъядерный – каким его представляют себе художники-фантасты с хорошо развитым апокалиптическим
Одна из характернейших примет описываемого мира – исчезновение такой категории, как возраст. Поскольку число прожитых лет превращается из биологического понятия в арифметическое, годовой отсчет теряет смысл, и на календаре Материка Невезения – отныне вечное восемьдесят шестое мартобря. Пожилые (кому не посчастливилось добыть омолодителя на весь курс), средних лет (кому повезло больше) и молодые (у которых со снадобьем полный порядок) севернокаролинцы имеют каждый свой индивидуальный численник, отмечая предстоящие дни рождения в миллиграммах. Главный герой рассказа, юркий двенадцатилетний Сниффи, в действительности и есть тот самый сумасшедший профессор Хаверкемп, впавший в биологическое детство в целях маскировки. Поскольку далеко не всем по вкусу профессорское изобретение и последующий модус вивенди. Неотвратимая идентификация Хаверкемпа и составляет сюжетный стержень произведения. На последней странице звучит роковая пулеметная очередь. Но, поскольку один из соавторов тяготеет к киберпанку, а другой к черному юмору, финал рассказа остается открытым: так и не понятно, убили ли малолетнего профессора или он сам, по причине необходимой обороны, укокошил кого-нибудь... Да это, собственно, не так уж важно.
«Пуля, начиненная гуманизмом» – хорошая иллюстрация процесса смещения жанровых границ, свойственного современной НФ. Ибо среднестатистическая утопия есть материализация заветных чаяний масс, в то время как антиутопия (она же дистопия) – доведение до крайности существующих в обществе неблагоприятных тенденций. Обретение вечной молодости можно смело отнести к числу чаяний американцев (в особенности американок); следовательно, достижение недостижимого автоматически возводит рассказ в ранг утопий. С другой стороны, овеществление идефикса в рассказе сопровождается катастрофическими последствиями – стало быть, произведение смещается в область дистопий. На наш взгляд, в данном случае второе из определений более справедливо. Хотя явленная Стерлингом и Кесселом катастрофа призвана демонстрировать читателю не столько вредоносность фантастического омолодителя (который, надо думать, никогда не будет изобретен), сколько пагубность самого факта сбывшейся заветной грезы. Сказав «а», не говори следующую букву, не надо. Просто задержи дыхание и подумай о чем-нибудь хорошем. Этого достаточно.
1996
Не из нашего муравейника
Джон Уиндем. Ступай к муравью. В книге «Миры Джона Уиндема», том 5. Рига: Полярис
Владимир Высоцкий и Джон Уиндем не дожили до эпохи всеобщей политкорректности и потому не знали, что существуют темы, кои воспитанный человек предпочтет не затрагивать, дабы не оскорбить ненароком другого воспитанного человека. К сожалению, никто вовремя не подсказал автору «Далекого созвездия Тау Кита», что фраза «Не хочем с мужчинами знаться, а будем теперь почковаться» содержит ярко выраженную издевку над благородной идеей полового равноправия, научно подкрепленной прогрессивной идеей партеногенеза. Английский фантаст Уиндем, взяв за основу финальную гипотезу песни Высоцкого («Земля-то ушла лет на триста вперед... Что если и там – почкованье?»), поддался позорному чувству неизбывного мужского шовинизма и поспешил развить тему в небольшой – на полсотни страниц – повести-антиутопии. В ней писатель-женоненавистник несколькими штрихами нарисовал картину мира, где борьба за предоставление всех прав угнетенному полу завершилась окончательной и бесповоротной победой. Однако победа эта, как водится, пиррова – в чем автор старательно убеждает читателя, изобретая некий социум, чье существование оказывается крайне незавидным по всем решительно параметрам. «Ты этого хотела, Жоржетта Данден!» – звучит в подтексте. Априори предполагается, будто читающая Жоржетта, осознав, ужаснется и отступит от святой борьбы за независимость.
Как ни грустно, политическая нетактичность покойного Дж. Уиндема не явилась для нас чем-то уникальным. Антиутопия «Ступай к муравью» элементарно попадала в один ряд с другими произведениями искусства, созданными мужчинами по классическому канону «праздника непослушания»: авторы с садомазохистским энтузиазмом изобретали фантастические миры, частично или полностью лишенные мужского начала в качестве главной несущей конструкции – и все ради того, чтобы продемонстрировать кособокость и ублюдочность ими же сконструированного социума. И если мэтр Федерико Феллини в «Городе женщин» еще пытался приглушить антифеминистские эскапады некоей расслабленной метафоричностью, то злой Юлиуш Махульский, например, превратил свою «Секс-миссию»
Нечто подобное предложил любителям фантастики и Джон Уиндем. В его повести угнетающий пол одномоментно исчезает с лица Земли. Сюжетно данный посыл объясняется весьма незатейливо. Оказывается, в одной из британских лабораторий в свое время был выведен особый вирус для борьбы с крысами. Но – произошла роковая накладка (фабульный ход, традиционный для творчества Уиндема: вспомним «День триффидов»). Вирус претерпел мутацию, и вместо вредных грызунов вымерли мужчины. Вымерли поголовно, как биологический вид. По этой причине женщины в повести получают абсолютную власть над миром, которой распоряжаются – по Уиндему – крайне неудовлетворительно. Поскольку-де «духовная жизнь человека зависит от наличия двух полов», на планете в конце концов возник строго рациональный и абсолютно бездуховный социум, построенный по кастовому принципу муравейника. Наверху пирамиды располагается докторатура – самая привилегированная каста, ступенью ниже – «мамаши», живые фабрики по производству потомства. Еще ниже – трудяги и прислужницы, играющие роль рабочих муравьев. Отринув бессмысленный в новых условиях тезис о равенстве полов, всесильное (потому что единственное) учение антисексизма-феминизма заложило основу вопиющего социального неравенства. В повести, к примеру, членов касты «мамаш» дико закармливают, но им же отказывают в праве даже на начальное образование («Но чтоб иметь детей, кому ума недоставало?»). В свою очередь рабочие муравьи пребывают в положении шудр и наиболее унижены. Из произведения Уиндема можно извлечь вывод о том, что общество победившего феминизма лишено внутреннего стимула к развитию и потому обречено на многовековую консервацию устоев с последующим загниванием и вымиранием. В целом социум описывается автором с полуудивленными-полубрезгливыми интонациями отчета представителя дипкорпуса цивилизованной страны, волею судеб и протокола угодившего на званый обед племени не то каннибалов, не то копрофагов.
Уже по пересказу фабулы легко заметить, что произведение Уиндема (как и другие вещи того же антиутопического ряда) не только идет вразрез с надеждами и чаяниями угнетенного пола, взыскующего свобод, но и переполнено логическими лакунами (зачем, допустим, потребовалось выводить антикрысиный вирус, если в мире и так полно хороших ядохимикатов?). Однако, насколько известно автору этих строк, за годы, прошедшие после написания Дж. Уиндемом повести, со стороны женщин-фантасток не было предпринято ни одного заметного контрвыступления на ту же тему.
И так ведь понятно: мир, в котором исчезли бы не мужчины, а женщины, в считанные годы приказал бы долго жить.
1996
Петушком впереди прогресса
Чарлз Шеффилд. Мыслями в Джорджии. Журнал «Если»
Всякому овощу – свое время. Сверлильный станок не нужен кроманьонцу, микроскоп бесполезен Александру Великому, в доколумбову эпоху трансатлантический кабель был бы просто ересью (с кем переговариваться, если Америка еще не открыта?). Даже шар-монгольфьер с вопящим мужиком на борту во времена Андрея Рублева оказывался лишь красивым поэтическим анахронизмом Тарковского, к реальности отношения не имеющим. Медленная поступь научно-технического прогресса обеспечивала цивилизации должную устойчивость; подобно тому, как от детей взрослые прячут спички и ножницы, эволюцию техники на ранних стадиях развития общества сдерживал некий встроенный защитный механизм. В пору детства человечества сама последовательность открытий и изобретений не позволяла людям раньше времени прикоснуться к опасным игрушкам – тем, возня с которыми при неблагоприятных обстоятельствах могла бы привести недозрелые социумы к роковым последствиям: от поспешного разочарования в господствующих религиозных доктринах до коллективного суицида.
Но что не дозволено эволюции – по плечу писателям-фантастам. Начиная с Марка Твена, создателя романа о трудолюбивом янки при дворе короля Артура, авторы произведений в жанре сайенс-фикшн неоднократно ставили мысленные эксперименты. Они переносили разнообразные изобретения в не свойственные им эпохи, чтобы затем с любопытством вивисекторов наблюдать, как историческая буря будет перевешивать вывески и сколько народа будет затронуто причинно-следственным цунами.
Традиционно существовало два полярных подхода к развитию темы: оптимистический и пессимистический. Пессимисты вроде упомянутого Твена полагали, будто несвоевременное открытие обязательно произведет эффект искры в сухом лесу, после чего уютное доброе-старое время элементарно выгорит дотла вместе с его обитателями (нечто подобное у Твена и произошло с наивными рыцарями, чьи доспехи соприкоснулись с проводами под напряжением). Собственно говоря, интрига многих американских НФ романов о хронопутешествиях – включая «Конец Вечности» Айзека Азимова – была построена на том, что некие предметы (атомные двигатели или кофеварки – неважно!) попадали в чужое время, и доблестным парням из будущего приходилось совершать чудеса героизма, дабы загасить темпоральный пожар и не дать свершиться катаклизму.