Поединок соперниц (Исповедь соперницы)
Шрифт:
В отличие от Адама мой оруженосец Пенда, как и я, был просто в восторге от всего, что видел. Пенда был сакс, рожденный в рабстве еще в бурге моего отца. Когда я мальчишкой бежал из Англии, он был со мной, был мне и слугой, и другом, и нянькой, и охранником.
Сейчас Пенда, стоя на носу баржи, что-то весело насвистывал. Обычно он угрюм и несловоохотлив, и свист для него — выражениенеобычайной радости. Я видел его крепкую фигуру с широко расставленными ногами и заложенными за спину могучими руками.
Словно почувствовав мой взгляд, Пенда оглянулся.
— Кровь Христова, сэр! До чего же хорошо дома!
Его коричневое от загара лицо с маленькими глазками под тяжелыми веками и квадратной челюстью расплылось в улыбке. Брить бороду по восточному обычаю он начал давным-давно, так что сакса в нем
Недалеко от Пенды, на краю баржи сидит мой каменщик француз Симон — Саймон, как тотчат переиначили его имя в Англии. Кудрявый, быстрый, всегда готовый расхохотаться или пошутить. Аббат Сугерий, узнав, чтоя собираюсь возводить замок, порекомендовал мне этого парня, как прекрасного мастера-каменотеса и как отличного организатора работ. Не знаю, не знаю. Пока я лишь понял, что Саймон большой мастер соблазнять девиц. Да еще у него великолепные способности к языкам. С французского он вмиг перешел на нормандский диалект; а за считанные дни, что провел в Англии, уже нахватался местных словечек и сейчас выкрикивает что-то забавное, обращаясь к девушкам на берегу.
К вечеру мы достигли устья Ридинга и остановились на ночлег на постоялом дворе.
Что и говорить — английские постоялые дворы заслужили права называться худшими в мире. Адам был в ужасе — блохи, грязь, копоть, везде куры и запах навоза. От сырых дров валил дым от которого щипало в глазах. И тем ни менее, накормили нас сытно, а эль, что вынесла хозяйка, был совсем неплох.
Мой Адам с удивлением глядел на огромные ломти мяса и хлеба, подаваемые к столу. На Востоке нет таких обильных пастбищ, как в Англии, нет столь плодородной земли, чтобы выращивать пшеницу. Там мы ели мясо маленькими порциями, приправляя его специями, а обязательную еду англичан — хлеб, заменяли разными овощами и фруктами. К тому же моего маленького крещеного сарацина удивило, отчего это в Великий Пост люди столь спокойно едят скоромное. Я стал объяснять, что Англия далеко от Рима, да и английская церковь столь самостоятельна, что здесь на многое смотрят сквозь пальцы. В частности если и выдерживают пост, особенно в монастырях и поместьях, то простолюдины зачастую нарушают строгости установленного порядка. Но пока я говорил, моего сына стало клонить в сон и я отнес его на кучу соломы в углу.
Вскоре разошлись на ночлег и мои спутники. Я проверил посты, а сам устроился у огня, немного в стороне, чтобы не так мешал дым. Сидел усталый, но расслабленный и умиротворенный.
И вот тогда я подумал о Бэртраде.
Три тысячи щепок Святого Креста, — но меня не покидало ощущение, что я попал к ней в силок, точно птица. От этого я испытывал некое потаенное неудовольствие и сам сердился на себя. Ведь те преимущества, какие нес с собой брак с Бэртрадой, были просто неописуемы. Я и в мечтах бы не смел предположить, что стану зятем самого Генриха I. И все же мне было как-то не по себе. В глубине души я гордился тем, что всегда и всюду сам направлял свою судьбу. Теперь же вместо меня принимали решения другие.
Как сказал восточный мудрец, «единение душ в сотни раз прекраснее, чем единение тел». И я хотел для себя любви в браке, как основы благополучия и нежной дружбы двоих. Мечты? Возможно. По возвращению в Англию, я скорее всего женился бы на дочери какого-нибудь из соседних землевладельцев, исходя из практических соображений насчет земли и приданного. Но нет, я знал себя и знал, что помимо общего ведения хозяйства, мне нужна будет подруга и пылкая возлюбленная, которую я научу всему, что сам познал на Востоке. Упоительные ночи, единение плоти, экстаз… И помимо этого — зов сердец. Но теперь, когда за меня все решено, найду ли я все это в столь капризной и надменной женщине, как дочь короля?
Нет спору — Бэртрада и обворожительно красива, и знатна. Глазам моим всегда было приятно глядеть на нее. Но в ее красоте таился вызов, и при каждой встрече я чувствовал, как она стремится повелевать мной. Я повиновался — иначе и быть не могло, слишком большим было различие в нашем положении, но и тогда, когда мы оставались с глазу на глаз, она пыталась брать верх и во всем задавать тон. Мне же отводилось место покорного воздыхателя.
Одно бесспорно — ее чувства были
Хотел ли я ее как женщину? Ода! Ее тело, формы которого не скрывали, а подчеркивали вызывающие яркие наряды, влекло меня до тех пор, пока я не встречался с холодным колючим взглядом ее глаз. В Бэртраде чувствовалась почти мужская властность, и до поры до времени я уступал ей. Но как сложатся наши отношения, когда мы станем мужем и женой?
Неожиданно я уловил себя на мысли, как холодно и по-деловому рассуждаю о своей невесте. Хотя, кто знает, когда за нами задернут полог брачного ложа, не загорюсь ли я, как в тот миг, когда она сама обняла меня? И как же холодна была она сама при этом. Клянусь верой, в ее речах было больше страсти, нежели в ее поведении.
Хотя, когда нас обнаружили, Бэртрада была готова на весь свет кричать о своей любви. Вот тогда-то в моем сердце и дрогнуло что-то. И в разговоре с королем я не солгал, говоря, что восхищаюсь его дочерью и готов служить ей до конца дней.
Грозный Генрих Боклерк тогда был на удивление мягок со мной. Мягок, но после того, как меня привели к нему из Фалезской башни в цепях.
— Я сам знаю, на что способна страсть, — глухо сказал он.
Но потом говорил со мной только о делах. И я понял, что он ждет от меня, понял, что у него все продуманно. Львом Справедливости называли его, этого тирана, сжавшего свои владения в железном кулаке. Однако я, знавший многих повелителей, все же восхитился, как он тонко и продуманно вел дела. Ему нужен был свой человек в Норфолке, однако этот человек должен был происходить из строй саксонской знати, кого он мог возвысить в противовес надменной англо-нормандской аристократии. И одновременно этот человек должен был иметь связи среди церковников. Я подходил на эту роль и как избранник его дочери, и как человек известный в церковных и светских кругах Европы. И это был шанс возвеличить его незаконнорожденную дочь. Все сходилось. Вот тогда-то я и почувствовал, что меня поставили на место, которое долго пустовало и на которое я подходил.
Король Генрих часто возвышал людей по своему усмотрению, но при этом желал, чтобы они были достойны его доверия. Поэтому, хоть я и был обручен с его дочерью, он не спешил наделять меня графским титулом. Но он сделал меня шерифом, своим представителем административной власти в графстве Норфолкшир. И при этом, давал мне полтора года испытательного срока. Он, как и все норманны, считал, что саксы мало на что способны из-за своей косности и упрямого желания отмежеваться от всего, что исходило из-за моря. Но я сам уже был пришельцем из-за моря, я многое повидал и знал чего хочу — хочу возвыситься. Я стал честолюбив. Видимо я уже достиг того возраста, когда власть и могущество желанны. Да и самому себе хотелось доказать, чего стою. Мое обручение с Бэртрадой было первым шагом на пути к этому. И пусть у короля и были сомнения на мой счет, я знал, они исчезнут, когда я сделаю, что задумал: построю в Дэнло цитадель, наподобие тех, какие так восхитили меня в Святой земле. Я так и сказал об этом королю и он был согласен со мной. Как-никак его дочери, графине Норфолкской, подобает жить в достойном замке. Но у короля было и свое требование: я не обязан скрывать, что обручился с его дочерью, но было бы желательно, если не стану трубить об этом везде и всюду. Чтож, его можно понять — Генрих не хотел, если я не проявлю себя и помолвка будет расторгнута, чтобы знали, как он решился предложить принцессу Нормандского дома выскочке-саксу. И, поверьте, меня эта его осторожность не огорчала. Надо было подняться от бездомного беглеца, до посланца тамплиеров, познать причуды разных дворов и коварство отношений в землях Иерусалимского королевства, чтобы понять, что осторожность — стоящее понятие.
Итак, я возвращался домой богатым, прославленным и чуть ли не зятем короля. Моя невеста была красавицей. Неплохой итог для двенадцати лет скитаний.
Но все же из головы у меня не шло, как надменна и заносчива стала моя невеста, когда обручение уже состоялось. Да и не утешало последнее напутствие Стэфана Блуаского:
— Храни тебя Бога, Эдгар. Ты даже не представляешь с кем связал свою судьбу.
Тогда я даже разгневался на него. Как он смеет? И это мой давнишний покровитель, почти друг. К тому же разве не ведомо, что граф Мортэн сначала всегда говорит, а потом думает?