Поэма экстаза
Шрифт:
Наступает наша очередь. Борис рассказывает профессору про отца Лены, показывает анализы, ставит один за другим снимки.
Метелицын долго молчит, очень внимательно смотрит на прямой снимок, и мы все смотрим на четкое, круглое, величиной с детский кулачок, пятно в правом легком.
– Страшная штука, – говорит профессор, снимает очки, и я вижу, что у него очень усталое лицо.
– Вы считаете, Антон Петрович, что здесь?.. – спрашивает Борис и бросает на меня испуганный взгляд.
– Да, конечно, это
Я ошеломлен. Это была моя первая мысль, когда Лена сказала, что у отца что-то нашли, но потом я произнес железным тоном глупое слово «исключено» и сам уверовал в это. Я подумал, что эти страшные мысли появляются у меня из-за моей работы, и даже в глубине души посмеялся над собой.
Профессор долго рассказывает аудитории о рентгенологическом диагнозе рака, о том, как на это дело смотрят в Америке, говорит, что, разумеется, необходимо дополнительное обследование, чтобы диагноз стал бесспорным, что данного больного он возьмет к себе в диагностическое отделение и, ну да, ну да, применит к нему курс рентгенотерапии, – и все это он говорит обычным ровным тоном.
Но я уже видел его лицо, когда с него вместе с очками съехала обычная маска третейского судьи. Я понял, что он устал, что ему тяжело выносить приговоры.
– Пойдемте в рентгеновский кабинет. Я хочу осмотреть больного под экраном.
Толпа врачей с грохотом приподнимается со стульев. Я первым выскакиваю в коридор. Что-то в нем изменилось. Вероятно, это лица больных, уставившихся на меня.
А отец Лены спокойно читает еженедельный иллюстрированный журнал «Огонек». Торчит его сухое колено, обтянутое хорошей серой тканью, и покачивается великолепный черный ботинок.
Лена беседует с какой-то женщиной.
Все это в высшей степени странно.
Я подхожу и слышу голос Лены.
– И вы совершенно выздоровели? – спрашивает она женщину.
– Да, совершенно, – отвечает та.
– Профессор хочет посмотреть вас, – говорю я.
Старик отдает Лене журнал и встает.
И снова мы видим это страшное пятно теперь уже на голубоватом экране. Теперь оно движется и не кажется таким круглым, как на снимке. Профессор руками в перчатках из толстой резины двигает за экраном отца Лены.
– Нео, – говорит он, – бесспорно, нео.
Зажигается свет. Профессор встает и кладет руку на плечо отца Лены. Как они похожи друг на друга! Великолепная пара теннисистов – два сухих высоких старика.
– Ну, голубчик, я кладу вас к себе в отделение. В диагностическое отделение.
– Разве диагноз не ясен? – спрашивает отец.
– Еще не совсем ясен.
– Благодарю вас.
Профессор, а за ним все врачи уходят из рентгеновского кабинета.
Остаемся только мы с Борькой и отец Лены. Он одевается.
– Ну вот, – говорю я, – сам Метелицын вас будет лечить.
– Оставьте, – глухо произносит старик. – Вы думаете, я не знаю, что такое нео? Это означает – новообразование.
– Ну и что же, – лепечу я, – что же из этого? Бывают и доброкачественные новообразования.
– Оставьте, – повторяет старик, застегивая верхнюю пуговицу рубашки и подтягивая галстук. – Вот что я вас прошу, Юра, – говорит он, – разберитесь с Леной. Не надо так, как сейчас. Лучше уж совсем не надо. Идет?
– Да-да, – говорю я, и мне становится стыдно оттого, что я даже не знаю его имени.
Я беру со стола записку Метелицына, и мы выходим в коридор.
Лена там ходит.
Прогуливается с выздоровевшей женщиной. Видимо, Лена совсем уже успокоилась. Весело улыбается при виде нас.
Я смотрю на ее нарочито растрепанные волосы и искусно подмазанные губы, и на туфельки-гвоздики», и на широкую юбку – на все, что раньше приводило меня в восторг, и все это кажется мне сейчас какой-то дикой чепухой.
Я вижу девушку, которая еще ничего не знает. Девушку, которая, оказывается, мне дорога.
– Спасибо, старик, – говорю я Борису.
Лена прощается с женщиной, и мы втроем спускаемся с лестницы.
– Леночка, Метелицын берет меня в свое отделение. Это большая удача.
– Чудесно! – говорит Лена. – Юрка, ты просто чудесно все устроил.
Да, как это я все чудесно устроил. Все хорошо, что хорошо кончается, – так, видимо, думает Лена.
Я вынимаю сигарету. Теперь я буду курить без передышки.
– Дайте сигарету, – шепчет мне на ухо старик. Я тайком сую ему пачку.
На улице продолжается солнечный ветреный день. На углу торгуют мороженым. Публика толпится возле автоматов с газированной водой. Тяжелый грузовик с прицепом везет бетонные плиты. Милиционер в голубой рубашке бегом пересекает улицу. Проходят туристы с непомерно огромными рюкзаками. Всюду на лотках масса клубники. Темно-красные горы клубники. Роскошные бомбочки с зелеными хвостиками и мятые ягоды. Лужицы красного сока. Черные пальцы продавщиц. Афиша летнего мюзик-холла. Парень прошел в потрясающей рубашке. Дзинь-дзинь – падают монетки. Кто-то целуется. Раскрытый в хохоте рот за стеклом телефонной будки.
– Я сейчас поеду на завод. Нужно ввести в курс дела Бунина. А ты поезжай домой и скажи маме – пусть соберет мне вещи в больницу.
– Хорошо, папочка.
Отец подставляет ей щеку, и Лена прикасается к ней своей щекой. Боится испачкать помадой. На мгновение я вижу рядом два глаза – отца и Лены – и поражаюсь, как это могут быть так близко два столь разных глаза? Старик протягивает мне руку.
– Я рад был вас узнать, – говорит он.
Я тупо молчу и смотрю на наши руки, на его пальцы с желтоватыми плоскими ногтями, обхватившие мою ладонь.