Поэма о русской душе
Шрифт:
Бабы смеются-потешаются. А он:
– Да, – говорит, – письмо я в область исписал. Вот приезжают меня забирать, чтобы талант мой на люди выставить! Вот тогда и посмеётесь-поплачете! Да поздно будет. Всех сокрушу!
Вот такой трепло и был. Да так врал, что слезьми сам омывался, ежели чересчур сильно смеялись.
Ага… Такой вот трепло и был… Уживался.
В прошлом году пристал к Василю Аверьянычу:
– Приедь, – говорит, – да приедь на своем тракторе, ради Христа, снеси мне омшаник, а то ж долго мне одному разбирать
Василь отнекивался: далеко ехать от леспромхоза. Буду я, мол, из-за твоего гнилого омшаника машину в такую даль бить.
Только прилип к нему дед Архип, чисто липучка какая.
– Я ж, – говорит, – не задарма. У меня знаешь, – говорит, – чего есть? Коньяки.
– Не-е, – говорит Василь, – не уговаривай. – И медленно так затылок чешет.
– Чего нет-то? Коньяки не хошь спробовать? Дурень ты, Василий! Этот коньяки из самой из Москвы привезённый внуком. Армяконский прозывается.
– Сам ты конский! – басит Василий. – Уйди ты от меня от греха. И пей этот армяки-коньяки сам.
– Эх! Ты такой и не пробовал и не нюхал! – уговаривает Архип. – Чистый дьявол, что у Марфы самогонка! Я только чуть отпил. Испробовал. Слышь, а? И туто жа опять я её плотненько пробочкой-то и принакрыл. А?
…Уговорил всё ж таки Василя. Приехал тот, сломал омшаник. Работа-то плевая, вот только ехать на этой тарахте долго и далеко.
Ну и заходят они в избу. Достает дед Архип бутылку.
– Т-с-с-с, – говорит, – кабы старуха не учуяла, а то и пропасть недолго!
А в бутылке той всего-то половина.
Наливает дед Архип себе полный стакан да хлесть его у Василя на глазах безо всякой закуски.
– А это, – говорит, – на тебе, спробуй.
Василь даже и пить не стал, плюнул.
– Совести у тебя столько же осталось, – говорит, кивая на бутылку.
Мужик каменный, Василь-то. Затаил злобу – не показывайся.
Так…
Назавтра идёт дед Архип по улице, да и видит: Василь косяк к новому зимнику ладит.
А погодка ядрёная стоит, август месяц, – и не холодно, и не жарко, воздух чистый, как вымытые окна, и только-только начинает попахивать березовым дымком из труб. Прямо-таки глядишь на такой денёк – и жить хочется!
– Здоровьица, Аверьяныч!
Василь даже не здоровкается. Озлился.
– Открой ворота-то, – кричит Архип, – хочу кой-чо рассказать тебе. Дюже радостное!
Молчит Василь, будто не слышит.
– Через забор мне, что ли, лезть?!
Молчит.
– Эх, – крякнул дед Архип, да и полез через забор. И перелез.
– Ой-ей, – говорит, – какую я новость антиресную спознал! Только послухай! – Осёкся. – Эх ты… работаешь…
– Не ты ж… – цедит Василь сквозь зубы. А тут у него сучок на срезе – щепа-то и щепится вкривь. Серчает Василь. Сладить-то никак не может с деревом.
– Э-э! Да ты не так, не так щепи-то… Ты её с-поднизу… Да топор-то не так возьми… Э-э… Ну, ведьмедь… Руки-то тебе зачем даны? А? Э-э… Вот крюки-то… Топор, что ли, не держал?.. Ну-ка, дай-ка…
– Уйди…
– Да ты не рычи… не рычи… А то ровно кобель… А ну-ка… Стой-ка… Во! – Уцепился Архип за топор. – Вот видишь, как ладно. Во… – Да как щепанет вкось! Так и задрожал Василь всем телом могучим. Да на него так гневно как накинется! Потемнел. Схватил за шиворот да вон со двора.
– К такой матери, – кричит, – трепло поганое! Натрепешься-то не к добру!..
– А чегой-то станет? – жалобно да слезливо вопрошает Архип за забором.
– Корова сдохнет – вот чего! И иди отсюда, от греха. А то плюну в физиономию-то, скоморох чёртов! Только вот перелезь снова!
Ушёл дед Архип. А только через неделю и впрямь корова-то взяла и сдохла. Ровно как специально заболела. А ещё погодя несколько времени старуха слегла. Полежала, полежала да и тоже в те края отправилась.
Вот дед Архип совсем слезьми омылся. Бегает за Василием да изводит его.
– Заклял ты, – говорит, – Васильюшка, заклял со зла! Да отними ты, Христом богом прошу, клятву свою смертную, а то ведь и я помру, грешный! Богу буду молиться на тебя, Васильюшка, отними ты свою клятву смертную! Ну чего тебе стоит, спаситель ты мой? – Да вот так упадёт к ногам, обнимет колени, проходу не давая, задерёт голову и ревмя ревёт-воет.
А Василь – что? Только сплёвывает.
– Да не заклинал я тебя, дурак ты дураком! К слову пришлось!
…Только дед Архип так и изводил его, на время ночное не глядя, проходу не давал. Так изводил, что аж похудал Василь, как увидит Архипа – трясётся трясучкой весь, бледнеет, сереет, зеленеет, ровно радуга. «Я его, – говорит, – сам когда-нибудь убью, сил моих больше нет».
Так и изводил его Архип, пока не помер, грешный…
А ведь не больной был, хороший ещё здоровьем-то. Я так думаю: сам накликал он смерть. Мы ее всю жизнь ожидаем, но пока живем, надеемся не дождаться. Смерть для нас вроде горизонта - она всегда впереди. А он решил, что дождался. И дождался!
Так-то вот…
Рассказ третий
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит…
А. С. Пушкин. «Руслан и Людмила»
…А самый разгульный парень у нас на улице Нектаровой – Тимоха. Кино он в клубе гонит. Да так гонит, паразит, что, говорят, рвётся там всё почём зря, что может и не может рваться.
Такой мужичонко, я тебе скажу, развесёлый да разухабистый! Молодой ещё, лет тридцать ему, а уж живот имеет, точно дыню проглотил. Коротконогий такой да упитанный, чисто барсук, а на лице заплывшем да жёлтом глазки, как у зверька, так и зыркают, так и бегают, так и шныряют. На гармони, правда, справно да ловко перебирает. И ещё сказать ко всей прочей характеристике, пропойца и обжора, каких бог не видывал.