Поэмы
Шрифт:
Себе творить - а встарь не омрачало
Чела его столь темное начало.
Во гневе Ликий стал прекрасен сверх
Прежнего - как Феб, когда поверг
Пифона, змея злого... Змея?
– Ба!
Где змеи здесь? Любовная алчба
Взыграла жарче, вопреки обидам.
И Ламия "о да" рекла с довольным видом.
И юноша полночною порою
Шепнул: "Но как зовешься? Ведь не скрою:
Робел спросить, поскольку - не вини!
Не
Считаю... Только много ль есть имен,
Чей блеска твоего достоин звон?
А друг иль кровник сыщется ли в мире,
Чтоб ликовать с тобой на брачном пире?"
"Нет, - Ламия сказала, - в этом граде
Я не дружу ни с кем, покоя ради;
Родителей давно похоронили,
И с плит могильных не сметает пыли
Никто - ведь я, последняя в роду,
Живу с тобой и к мертвым не иду.
Зови друзей несчетно в гости; лишь
О, разреши молить, коли глядишь
С улыбкой вновь!
– на празднество любви
Лишь Аполлония ты не зови!"
Причину столь необъяснимой просьбы
Стал юноша выпытывать; пришлось бы
Искусно лгать - и госпожа ему
С поспешностью навеяла дрему.
Невесте в оны дни велел обычай
На склоне дня покров надеть девичий
И встречь цветам, огням и брачным гимнам
Катить на колеснице во взаимном
Согласии с любимым... Но бедна,
Безродна Ламия! Совсем одна
Осталась - Ликий звать ушел гостей
И поняла: вовек не сладить ей
С беспечной спесью и безмозглым чванством.
Задумалась - и занялась убранством
Жилища: ожидалось много люда.
Не ведаю, кем были, и откуда,
И как сошли помощники - но крылья
Незримые шумели; и усилья
Несчетные свершались в зале главном.
И трапезный чертог предстал во блеске славном.
И тихий стон таинственного хора
Единственная, может быть, опора
Волшебным сводам - полнил дома недра.
И, свежеизваянные из кедра,
Платан и пальма с двух сторон листвой
У Ламии сплелись над головой.
Дне пальмы - два платана: в два ряда
Тянулась, повторяясь, череда
Сия; и восхитительно сиял,
Оправлен в пламень ламп, великолепный зал.
О, сколь возникших угощений лаком
Был вид и запах! И безмолвным знаком
Дает уведать Ламия: она
Почти довольна и ублажена;
Незримым слугам остается лишь
Умножить роскошь всех углов и ниш.
Где мраморные прежде были плиты,
Явилась яшма; сделались увиты
Стволы резные враз лозой
И дева, обойдя чертог на всякий случай,
Не огорчилась ни одним изъяном
И дверь замкнула; в чистом, светлом, странном
Чертоге мирно, тихо... Но туда
Придет, увы, гостей разнузданных орда.
День возблистал и огласился сплетней.
О Ликий! О глупец! Чем незаметней
Дары судьбы заветные - тем краше;
К чему толпе глядеть на счастье наше?
Гурьба стекалась; каждый гость весьма
Дивился, не прикладывал ума
Отколь сей дом? Всяк ведал с детских лет:
На этой улице просветов нет
И негде строить. Чьим же был трудом
Высокий, царственный восставлен дом?
Когда и как? Гадал бесплодно всяк о том.
А некто был задумчив и суров
И медленно ступил под чудный кров.
Се Аполлоний. Вдруг смеется он
Как будто к тайне, множество препон
Чинившей для рассудка, найден ключ,
Разгадка брезжит, мглу пронзает луч.
И юного, перешагнув порог,
Узрел питомца. "Твой обычай строг,
О Ликий, - старец рек.
– Придя незваным,
Тебя стесняю: вижусь черным враном,
Непрошеным губителем веселья
Младым друзьям; но не могу отсель я
Уйти - а ты прости". Залившись краской,
Учителя со всяческою лаской
Во внутренние двери Ликий ввел:
Заслуженный болезнен был укол.
Был трапезный несметно зал богат:
Повсюду блеск, сиянье, аромат
Близ каждой полированной панели
В курильнице сандал и мирра тлели;
Треножником священным возносима
Над пышными коврами, струйку дыма
Курильница подъемлет; пятьдесят
Курильниц - пятьдесят дымков летят
К высоким сводам; токи сих курений
Двоятся в зеркалах чредою повторений.
Столов двенадцать облых там на львиных
Вздымались лапах; там в сосудах винных
Играла влага; и теснились, тяжки,
Златые кубки, чары, блюда, чашки;
И яствами бы каждый стол возмог
Цереры трижды преисполнить рог.
И статуя средь каждого стола
Во славу божеству поставлена была.
При входе каждый гость вкушал прохладу
Набрякшей губки - добрую отраду:
Раб омывал гостям стопы и пясти,
А после - током благовонной масти
Влажнил власы; и юные пиряне
В порядке, установленном заране,
Рассаживались в трапезной, дивясь,
Откуда роскошь здесь подобная взялась.