Поэт и Русалка
Шрифт:
— Поверьте, я как раз собирался вас пригласить…
— Куда?
— К хозяину… То есть, это он убедительно просил вас пожаловать к нему в гости, я как раз ломал голову над тем, как подойти и передать поручение…
— Кто ваш хозяин?
— Господин Грюнбаум… Он давно уже обитает за городом и очень хотел бы вас видеть…
Граф извлек из жилетного кармана тонкий серебряный свисток на филигранной цепочке и негромко свистнул. Из ближайшей подворотни мгновенно материализовались два господина плотного сложения и самого ординарного облика, повинуясь жесту графа, подскочили к незнакомцу и крепко ухватили его за локти.
— Мозес Грюнбаум? — спокойно уточнил граф.
— Да, он самый… Мы могли бы отправиться сию минуту…
— Не смею возражать, любезный, —
Господа в серых фраках кивнули и энергично повлекли свою жертву в глубь улицы.
— О чем бишь он? — спросил барон в недоумении.
— Игра, положительно, приобретает интерес, господа, — усмехнулся барон. — Мозес Грюнбаум в свое время у меня был на заметке — очень уж увлеченно интересовался всем, что относилось к четырем перечисленным Гаррахом дисциплинам. Груду денег ухлопал на старые рукописи, водил знакомство с антикварами, ездил в Италию и Испанию за какими-то раритетами, одно время поддерживал приятельские отношения с Гаррахом, но потом между ними отчего-то пробежала черная кошка… Целое состояние потратил на утоление своей страсти. На этой почве поссорился с еврейской общиной, в конце концов даже порвал с ней и принял крещение, что нисколечко не изменило круг его увлечений, разве что добавило еще и конфликтов с приходским священником, крайне резко относившимся к подобным увлечениям… Последние года четыре о нем не было ни слуху, ни духу: то ли покинул Прагу, то ли жил анахоретом где-то в провинции… И вот внезапно появляется посыльный от него…
— Вы думаете, стоит ехать?
— Разумеется, — сказал граф твердо.
— А если этот посыльный вовсе не от вашего знакомца?
— Тем лучше, Александр, — воинственно сказал барон, лихо взмахнув тростью с таившимся в ней золингеновским клинком. — Хорошо бы попасть в какое-нибудь их логовище, уж там-то можно отвести душу по-настоящему, не думая о приличиях и дипломатии… Ловушка? Тем лучше!
— Я не испытываю столь романтического восторга, как вы, Алоизиус, — задумчиво сказал граф. — Но думается мне, что и впрямь неплохо было бы попасть в это пресловутое логовище — это, несмотря на нешуточную опасность, позволило бы нам продвинуться вперед. Терпеть не могу топтаться на месте. Пойдемте. Карета недалеко. Полицейский эскорт я с собой брать не намерен. Если ловушка серьезная, нам не поможет и рота тайных агентов. Если все обстоит не так скверно, мы и втроем справимся… вчетвером, учитывая кучера. Он тоже малый не промах…
Глава V
О ПОЛЬЗЕ САМОКРИТИЧНОСТИ
Деревня была небольшая, уютная, нисколько не походившая на русскую — аккуратные каменные домики, словно бы и не крестьянские вовсе, а принадлежавшие захудалым помещикам, вынужденным поселиться одним селением; аккуратные заборчики, крылечки, безукоризненная чистота, ни свиней посреди улицы, ни праздно бегающих на свободе собак. Никакого мусора, живописные деревья, редкие чинные прохожие, тишина и отсутствие предосудительных запахов. «Черт знает что, — сердито подумал Пушкин, поймав себя на том, что пытается высмотреть у заборов хотя бы клочок тряпки, обломок доски. — Ведь ухитряются же как-то? У нас сломанные тележные ободья валялись бы посреди улицы, а у того вон заборчика сидел бы в совершеннейшем довольстве жизнью какой-нибудь пьяный кузнец. Как у них получается? Загадка…»
Показалась аккуратная корчма, сквозь распахнутые окна видно было, как за столиками сидят опять-таки чинные, спокойные поселяне, и никто не выяснял отношений на крыльце, никто не орал громогласно песен.
Деревня осталась позади. Это место нисколько не походило на мрачный уголок из английских готических романов мисс Радклиф — никаких угрюмых урочищ, непролазных дебрей, голых скал, зловеще вздымавшихся бы посреди чащобы. Располагалось оно примерно в получасе неспешной езды из Праги на север, посреди обширной равнины с редкими рощицами. Любые мистические страсти казались здесь совершенно неуместными, как невозможно представить себе упыря в облике румяной деревенской старушки…
Впрочем, тут же напомнил себе Пушкин, последнее, если вспомнить Новороссию, все же имело место однажды. И существует еще поговорка о тихом омуте, для которой Алоизиус подыскал, услышав, какой-то прусский аналогичный афоризм…
Дом стоял неподалеку от деревни — по виду ничем не отличавшийся от остальных, небольшой и аккуратный, с тремя липами у крыльца. Карета остановилась. Их провожатый проворно скатился с козел и предупредительно распахнул дверцу кареты с той стороны, где сидел граф, внушавший ему, давно стало ясно, наибольшее уважение и даже почтительную оторопь. Граф и вылез первым. За ним выбрался Пушкин, мимолетным движением проверивший пистолеты под сюртуком, а с другой стороны спрыгнул барон, с крайне многозначительным видом крутивший в руке трость с потаенной начинкой.
Провожатый рысцой направился к дому, указывая им дорогу, которую они прекрасно видели и без него. Солнце клонилось к горизонту, вечер близился, вокруг простиралась безмятежная тишина. Барон, украдкой подтолкнув Пушкина локтем в бок, шепотом сообщил:
— Лошадки, слава богу, ведут себя тихо. А уж эта животина, поверьте моему опыту, на любую чертовщину моментально отзывается, как борзая на запах кошки…
— Я знаю, — так же тихо ответил Пушкин. — Довелось убедиться…
Поведение лошадей и в самом деле внушало уверенность, что не придется столкнуться с чем-то таким, из-за чего и была создана лига «Три черных орла». Граф вошел в распахнутую перед ним провожатым дверь, небрежно помахивая тростью, спокойный и безмятежный с виду, но собранный, словно стальная пружина часов с полным заводом, готовый к любым неожиданностям. Пушкин так и не видел ни разу при нем пистолетов, но опытным взором не раз отмечал жесткие складки сюртука, свидетельствовавшие сами за себя…
Они оказались в обширном помещении с теми же перекрещенными высоко под потолком потемневшими балками — судя по виду, строение было старинным и как-то ухитрилось выйти невредимым из прокатившихся над этим краем многочисленных войн, последняя из которых произошла не так уж и давно. Хотя было еще довольно светло, в углу комнаты невысоким слабым пламенем горел камин.
Сутулый человек в простом черном шлафроке двинулся им навстречу с некоторой неуверенностью, словно опасался неласкового приема. Он был уже довольно стар, почти совершенно седые волосы свисали неухоженными прядями по обе стороны узкого, морщинистого, унылого лица. Неприятного впечатления он не производил, но это мизантропическое уныние во взгляде, в лице, во всей фигуре поневоле угнетало свежего человека.
— Ну, здравствуйте, Грюнбаум, — сказал граф непринужденно. — Это и в самом деле вы, собственной персоной, а я уж надеялся, что нас с помощью фальшивого посланца заманили в какой-то жуткий уголок, где можно будет схватиться с нечистью, браво звеня серебряным клинком и выкрикивая заклинания…
— Вы счастливы, ваше сиятельство, — грустно отозвался хозяин. — Вы всегда шутите… Завидую. Я эту способность давно утратил…
— Ну, кто же был виноват? — чуть пожав плечами, отозвался граф с некоторым намеком на холодок в голосе. — Вас, я слышал, в свое время, много лет тому, мудрые люди упорно предупреждали, что царь Соломон был прав, и во многом знании многие печали — особенно когда речь идет о специфическом знании, не к ночи будь помянуто…
— Последовать бы их советам в то безвозвратно прошедшее время… — со вздохом сказал Грюнбаум. — Располагайтесь, господа. Быть может, приказать подать чаю или вина?
— Нет, пожалуй…
Барон вдруг издал громкий нечленораздельный вопль, словно индеец из американских дебрей, и от этого крика волей-неволей холодок прошел по коже. Проследив в том направлении, куда барон указывал набалдашником трости — причем его рука, следует отметить, нисколько не дрожала, — Пушкин и сам оказался близок к тому, чтобы высказать обуревавшие его мысли и чувства вслух.