Поэт и Русалка
Шрифт:
Нерассуждающе бросившись наперерез, Пушкин не придумал ничего лучшего, как достать пистолет, как будто из этого мог выйти хоть какой-то толк — да так и остался стоять, заслоняя барона, делавшего отчаянные усилия, чтобы побыстрее вскочить.
Кабан остановился в шаге от него, опустив уродливую голову и нацеливаясь клыками. Текли мгновения, а он так и стоял неподвижно. Алоизиус уже утвердился на ногах, недолго думая, выхватил укрытую в трости шпагу и нацелился острием в кабанью голову, покрикивая возбужденно:
— Ну, подходи, свинья такая! Кому говорю? Хочешь отомстить
Увлекшись, он сделал лихой выпад, но, как и следовало ожидать, острие клинка лишь звучно царапнуло по бронзе и соскользнуло, не нанеся зверю ни малейшего урона. В происходящем наметился некоторый, выражаясь по-французски, антракт — они так и стояли посреди узенькой улочки, а кабан, не делая попыток к нападению, торчал в шаге от них, едва заметно поводя головой и временами переступая с ноги на ногу, будто набирался решимости для броска — если только можно было заподозрить бронзового истукана, к тому же не подобие человека, а животное, в умении размышлять…
Эта сцена затянулась настолько, что стала вызывать уже не страх, а недоумение. Пора было что-то предпринять, и барон предложил азартным шепотом:
— А давайте отступать, шажком-шажком…
Так они и поступили, осторожно пятясь. Кабан двинулся за ними, как пришитый, не переступая некой незримой черты. Рывком кинулся вперед, но тут же замер.
— Александр, — прошептал барон тоном глубокого раздумья. — Вы меня наверняка сочтете сумасшедшим, но мне что-то кажется, что это он вас боится…
— Меня?!
— Именно что вас. Вы очутились между ним и мной, и он тут же встал, как упрямый итальянский ишак. Потом вы оказались на шаг сзади — и он тут же попытался броситься…
— Вздор, — задумчиво ответил Пушкин, осторожненько отступая вдоль череды низеньких домиков, отнюдь не служивших к украшению великой Флоренции.
— Да точно вам говорю…
Барон вдруг выскочил перед Пушкиным, встал посреди мостовой — и кабан, будто ободрившись, едва ли не прыгнул вперед, отбросил мордой клинок, которым барон попытался закрыться по всем правилам фехтовального искусства…
Пушкин бросился вперед, не забивая голову раздумьями и размышлениями, поскользнулся на гнилом яблоке, едва не упал — и уперся правой рукой в бронзовый лоб. Кабан, полное впечатление, волчком крутнулся на месте с грацией не бронзовой статуи, а живого проворного зверя, отскочил с лязгом, замер в паре шагов.
— Говорил я вам? — торжествующе воскликнул барон. — Совсем уж было нацелился меня забодать, или как там это у них называется — но от вас порскнул, как черт от святой воды…
Пушкин пожал плечами:
— Интересно, что во мне может быть такого… Прежде меня все эти твари не особенно и пугались…
Он осекся. Поднял к глазам руку с перстнем, загадочно сверкавшим в лунном свете, — цепочка загадочных знаков, как и в прошлый раз, казалась мерцающей внутренним огнем. Ну да, не было других объяснений…
В приливе той нерассуждающей лихости, что не единожды напортила ему в жизни, он бросился вперед, недвусмысленно нацеливаясь припечатать бронзового зверя кольцом меж глаз.
Отчаянно лязгнула бронза по камню — кабан развернулся и кинулся прочь, не поворачивая головы назад, из-под копыт брызнули искры, задребезжало, покатилось подвернувшееся жестяное ведро…
— Ага-га! — взревел барон, кидаясь следом с поднятым клинком. — Ату его, мерзавца!
Пушкин ухватил его за рукав и насилу остановил:
— Алоизиус, куда вы?!
— Да, вы правы, — опомнившись, сказал барон, смущенно пряча клинок. — Неосмотрительно… Но колечко-то до чего интересное! Теперь не сомневаетесь, что именно в нем дело?
— Теперь — нет, — сказал Пушкин. — Какие, к лешему, сомнения…
Он смотрел на перстень с некоторой опаской — сейчас, когда старинная вещица так проявила себя, словно бы даже начинаешь ее чуточку бояться: кто знает, исчерпываются ли на этом ее неведомые качества…
— То-то этот каналья хотел его у вас купить за бешеные деньги, — сказал барон. — Наверняка соображал, что к чему…
— Наверняка, — кивнул Пушкин. — Нам бы самим сообразить, чего еще ждать от этой безделушки…
— Разберемся, — сказал барон с ухарским видом. — Пока что меня вполне устраивает, что оно действует на этих чародейных тварей, будто ковш кипятка на бешеную собаку… Пойдемте? А то еще что-нибудь другое вынырнет, которое кольца не боится…
До своего отеля они добрались без всяких приключений, по темной лестнице поднялись в свои апартаменты. Как оказалось, славный малый Луиджи Брамболини бдительно нес стражу у двери в комнату кукольника, примостившись на вычурном стуле. Едва услышав вошедших, он вскочил и, позевывая, браво доложил:
— Ваш дядюшка, синьоры, снова порывался сбежать неведомо куда. То деньги мне предлагал, чтобы я его выпустил, то угрожал, непонятно даже и чем, совсем заговариваться стал, бедолага… Как вы и соизволили предупредить, говорил, будто никакой он не ваш дядюшка, а кукольных дел мастер, которого два злоумышленника, то есть ваши милости, обманом лишили свободы… Ну, я ему предъявил те самые аргументы, касаемо которых вы предупреждали, и он малость унялся. Давненько не слышно, должно быть, чуточку опамятовался и лег спать… Какие будут распоряжения?
— Зажгите свечи и можете идти спать, — нетерпеливо распорядился Пушкин.
Едва приказание было выполнено, и Луиджи, уже зевая во весь рот, удалился, Пушкин сел к столу и положил перед собой пухлую стопу пергаментных листов — хранившиеся несколько столетий бумаги Курицына. Барон, без всякого стеснения заглядывавший ему через плечо, протянул:
— Ни черта не понимаю, но и так ясно, что дело темное…
Действительно, почти половину первого листа занимала странная решетка: две параллельных линии, пересеченные двумя другими, отчего образовался замкнутый квадрат и еще восемь открытых то с одной стороны, то сразу с двух. Во всех девяти красовались загадочные знаки, не похожие ни на один известный алфавит, а под решеткой тянулись сплошные строки текста, не разделенного знаками препинания и не разбитого на слова.