Поэт Сьерра-Флета

Энергичный редактор «Вестника Сьерры», стоя у наборной кассы и составляя очередной номер газеты к следующей неделе, не мог не слышать стукотни дятлов на крыше. Ему пришло в голову, что дятлы, должно быть, еще не научились видеть в этой примитивной постройке явление прогресса, и эта мысль так ему понравилась, что он тут же внес ее в передовицу, над которой трудился за двоих: как наборщик и как автор. Ибо редактор «Вестника» был также и наборщиком «Вестника», и хотя считалось, что влияние этой замечательной газеты распространяется на весь округ Калаверас и большую часть округа Туолумны,

От своего дела редактор был оторван появлением небольшой, скатанной в трубку рукописи, которая влетела в открытую дверь и упала к его ногам. Он подбежал к двери и выглянул на пропадавшую в кустах тропу, которая вела к проезжей дороге. Но таинственного репортера нигде не было видно. Заяц медленно заковылял прочь, золотисто-зеленая ящерица замерла на сосновом пне, и дятлы прекратили свою возню. Безлюдье в лесу было настолько полным, что редактор затруднился приписать эту выходку человеку. Скорее могло показаться, что у зайца какой-то виноватый вид, что дятлы недаром так многозначительно примолкли, и что ящерица окаменела, терзаемая раскаянием.

Однако, рассмотрев рукопись, он сознался, что был несправедлив к беззащитной природе. Это были стихи, плохие до крайности, и потому они, несомненно, являлись делом человеческих рук. Редактор отложил их в сторону. В эту минуту ему показалось, что за окном мелькнуло чье-то лицо. В негодовании выскочив за дверь, он обшарил кустарник вокруг дома, но поиски его остались по-прежнему бесплодными. Поэт — если только это был он — скрылся.

Несколько дней спустя редактора в его уединении потревожили голоса, звучавшие то просительно, то убеждающе. Подойдя к порогу, редактор изумился, увидев мистера Моргана Мак-Коркла, почтенного гражданина поселка Ангела и подписчика газеты, который отчасти силой, отчасти уговорами направлял какого-то нескладного юнца к Дверям редакции. Достигнув наконец своей цели и благополучно усадив свою жертву на стул, Мак-Коркл снял шляпу, старательно вытер узкую полоску лба, отделявшую его черные брови от щетинистых волос, и, махнув рукой в сторону упиравшегося спутника, объяснил:

— Прирожденный поэт и дурак, каких свет не создавал!

Приняв улыбку редактора за согласие познакомиться с поэтом, мистер Мак-Коркл отфыркнулся и продолжал:

— А еще не хотел идти! Говорит: «Господин редактор не пожелает меня видеть». «Пожелает! — говорю. — Ты прирожденный поэт, а он прямо-таки гений, неужто вы не столкуетесь?» Вот я его и привел. Стой, стой, куда ты?

Прирожденный поэт, выказывая все признаки смущения, пустился было бежать. Но Мак-Коркл немедленно настиг его, схватил за полы длинного парусинового сюртука и усадил обратно на стул.

— И бежать тебе некуда. Пришел — так сиди, ведь ты прирожденный поэт, хоть и труслив, как заяц. Вот, полюбуйтесь на него!

Поэт отнюдь не являл собою привлекательного зрелища. В его бесхарактерном лице едва ли была хоть одна черта, достойная внимания, кроме глаз, влажных, робких и напоминавших глаза того животного, с которым сравнил его Мак-Коркл. Это было то самое лицо, которое редактор видел в окне.

— Четыре года я его знаю, с тех пор как он еще мальчишкой был, — продолжал Мак-Коркл громким шепотом. — Вот всегда он такой, убей меня бог. Рифмы для него ничего не стоят: раз, два — и готово. А ведь образования никакого и всю жизнь прожил в Миссури. Зато стихи из него так и прут. Еще сегодня утром спрашиваю его (а он живет вместе со мной). «Мильт, — спрашиваю, — завтрак готов?» А он вскочил да и выпалил без единой заминки: «И завтрак готов, и птицы поют на свободе, и утренней зарей сияет все в природе!» Когда человек сочиняет такие стихи, да еще по собственному почину, жаря в то же время оладьи, значит, он прирожденный поэт, — сказал мистер Мак-Коркл, торжественно понижая голос.

Наступило неловкое молчание. Мистер Мак-Коркл покровительственно улыбался своему протеже. Прирожденный поэт смотрел так, как будто снова собирался пришпорить — не Пегаса, а самого себя. Редактор спросил, чем может быть полезен.

— Конечно, можете, — ответил мистер Мак-Коркл, — вот именно можете. Мильт, где эти стихи?

Физиономия редактора вытянулась, когда поэт извлек из кармана свернутую трубкой рукопись. Однако он взял ее в руки и машинально просмотрел. Это был дубликат подброшенных в редакцию стихов. Ответ редактора был краток, но внушителен. Мне жаль, что я не могу передать точных его слов, но из них следовало, что никогда еще столбцы «Вестника» не были так переполнены. Материалы первостатейной важности, имеющие отношение к экономическому прогрессу Сьерры и затрагивающие вопросы престижа округов Калаверас и Туолумна, дожидались своей очереди. Пройдут недели, пожалуй, месяцы, прежде чем весь срочный материал будет напечатан и «Вестник» сможет помещать в своих столбцах материал менее ответственного содержания. К тому же, заметил редактор с сожалением, поэзия решительно не пользуется успехом в предгорьях Сьерры. Датч-Флет не читает даже Байрона и Мура, а в Грасс-Вели существует предубеждение против Теннисона. Однако редактор взирал на будущее с надеждой. Может быть, года через три-четыре, когда в стране наладится жизнь...

— А что стоит напечатать эту штуку? — спокойно прервал его Мак-Коркл.

— Долларов пятьдесят, пойдет как объявление, — с живейшей радостью отозвался редактор.

Мистер Мак-Коркл вложил требуемую сумму в руку редактора.

— Вот это самое я и говорил Мильту. «Мильт, — говорю я, — не жалей денег, ведь ты прирожденный поэт. Тебя ведь никто не просит писать, ты по своей воле за это дело взялся, значит, надо платить. Вот по этому самому господин редактор и не печатал твоих стихов».

— Какое же имя поставить под стихами? — спросил редактор.

— Мильтон.

Это было первое слово, которое вымолвил прирожденный поэт за все время разговора, и голос у него был такой приятный и музыкальный, что редактор посмотрел на него с любопытством и подумал: нет ли у него сестры?

— Мильтон. А дальше?

— Это его имя, — вмешался мистер Мак-Коркл.

Редактор намекнул, что уже имеется другой поэт того же имени.

— Так, значит, их могут спутать? Плохо дело, — заметил Мак-Коркл глубокомысленно. — Что ж, ставьте полностью: Мильтон Чеббок.

Редактор сделал пометку в рукописи.

— Я сейчас же пущу стихи в набор, — сказал он.

Этим он, кстати, давал понять, что аудиенция окончена. Поэт и меценат рука об руку направились к выходу.

— Смотрите в следующем номере, — сказал редактор с улыбкой, отвечая на робкий, умоляющий взгляд поэта, и дверь за ними захлопнулась.

Редактор сдержал свое слово. Он немедленно стал к наборной кассе и, развернув рукопись, принялся за дело. Дятлы на крыше снова застучали, и через несколько минут лес зажил своей прежней жизнью.

В пустой, похожей на сарай комнате не было слышно ни звука, кроме возни дятлов на крыше да звяканья наборной линейки в руках редактора, собиравшего литеры в строчки, а строчки — в плотный столбец. Каково бы ни было его мнение о рукописи, этого нельзя было заметить по его лицу, которое выражало только непроницаемое равнодушие, свойственное его профессии. И, быть может, напрасно, потому что косые лучи заходящего солнца, которые к вечеру начали пронизывать прилегающий кустарник, нащупали и осветили засевшую под окном редактора фигуру — фигуру, сидевшую неподвижно уже не один час. У окна редактор работал бесстрастно и молчаливо, как сама судьба. А за окном сидел прирожденный поэт Сьерра-Флета и смотрел на редактора, словно дожидаясь его приговора.