Поэт

Коннелли Майкл

— Послушай, Джек. Мы скажем ей сами. Это наша работа. Просто хотим иметь на подхвате кого-то вроде тебя. Побудь с ней, если понадобится. Думаю, сам поймешь, нужна ли твоя поддержка. Договорились?

— Ладно.

— Спасибо, Джек.

Мы ехали к Шону домой. Конечно, не на квартиру в Денвере, делить которую приходилось с четырьмя другими полицейскими, чтобы в соответствии с законом считаться жителем Денвера. На наш стук отзовутся в другом месте, в Боулдере, и на пороге нас встретит его жена, Райли.

Никто не решился ее предупредить. И она не узнает, что за новость ждет у порога, пока не откроет дверь и не увидит нас троих, без Шона. Жены полицейских понимают все сразу. Они живут в постоянном страхе, заранее готовясь к такому моменту. И всякий раз, едва в дверь постучат, они боятся увидеть за ней вестника смерти.

— Знаете, она поймет, — сказал я.

— Ну да, конечно, — ответил Векслер. — Они всегда понимают.

«Да уж», — подумал я. Эти двое заранее ждут понимания, пусть только откроется дверь. Понимание облегчит задачу.

Я опустил голову, и подбородок уткнулся в грудь. Пальцы машинально подтолкнули очки вверх, к переносице. Казалось, я превратился в одного из героев собственных произведений, демонстрирующих людское горе и утраты. Тех опусов, над которыми я усердно работал, выдавая на-гора газетную полосу в тридцать дюймов длиной, да еще с заранее определенным подтекстом. Теперь я сам стал частью сюжета.

По мере того как в памяти возникали вдовы и потерявшие своих детей родители — те, кому я звонил когда-то, — меня все больше охватывал стыд. Вспомнился один из них, брат покончившего с собой. Вряд ли найдется способ смерти, о котором мне не приходилось писать, или тот, что не провел бы меня по обычному кругу, погружая в мир чьей-то боли.

— Что вы чувствуете?

Правильный вопрос правильного журналиста. Этот вопрос всегда задают первым. Если не прямо, то осторожно, маскируя словами участия и понимания, прикрываясь чувствами, которых нет на самом деле. На мне осталось воспоминание о собственной бессердечности: тонкий бледный рубец на левой щеке, по краю бороды и чуть выше — след от кольца с бриллиантом.

Кольцо принадлежало женщине, чей жених погиб под лавиной близ Брекенриджа. Тогда я поинтересовался, нет ли у нее запасного варианта, и мгновенно получил ответ — тыльной стороной ладони. Теперь шрам — мой «жетон».

— Лучше остановитесь, и побыстрее, — попросил я. — Меня мутит.

Векслер вильнул в сторону, к белой линии, отделявшей шоссе от обочины. Машину слегка занесло на полосе черного льда, но через мгновение водитель справился с управлением. Авто еще не остановилось, а я уже силился открыть заднюю дверь. Привод замка не работал.

Конечно, машина-то полицейская. Пассажир на заднем сиденье, как правило, подозреваемый или заключенный. Задняя дверь открывается дистанционно, с места водителя.

— Дверь, — с трудом выдавил я.

Автомобиль наконец остановился, судорожно дернувшись, и как раз в этот момент Векслер разблокировал мою дверь. Открыв ее, я свесился наружу и стал блевать прямо в грязное месиво обочины. С полминуты я не шевелился, ожидая продолжения. Все. Внутри осталась только пустота. Я снова подумал о заднем сиденье. Оно для заключенных и подозреваемых. А я и тот и другой. Подозреваемый. Заключенный внутри собственного одиночества. И конечно, приговоренный жить дальше.

Вдруг мысли куда-то улетучились, причем сразу, чему явно способствовало физическое облегчение. Я осторожно вылез и пошел к краю асфальта. Туда, где на покрытом бензиновыми разводами февральском снегу радугами отражались огни движущихся машин. Похоже, мы притормозили возле какого-то пастбища, только я не знал, где именно. И еще я не понял, сколько оставалось до Боулдера.

Сняв перчатки и очки, я положил их в карманы пальто. Затем, нагнувшись, пробил грязную корку сугроба. Под настом снег оказался чистым и белым. Набрав в ладони снега, я приложил холодную массу к щекам и долго держал руки прижатыми, так, что кожа на лице начала гореть.

— Что, оклемался? — спросил Сент-Луис.

Подошел сзади, да еще с дурацким вопросом. Это напомнило мое собственное «Что вы чувствуете?».

Игнорируя заведомую тупость, я только сказал:

— Поехали.

Мы вернулись в машину, затем Векслер молча вывел автомобиль на шоссе. Скоро я увидел указатель на поворот к Брумфилду: значит, мы остановились почти на полпути от места.

Я вырос в Боулдере и тысячу раз проезжал до Денвера по нашему маршруту, но сейчас местность выглядела совершенно чужой.

Тут я впервые подумал о родителях и о том, как они это перенесут. Скорее всего стоически. Они вообще люди мужественные. Ничего и никогда не обсуждают, просто живут себе дальше. Так было с Сарой. Так будет с Шоном.

— Почему он это сделал?

Я задал вопрос после нескольких минут молчания.

Векслер и Сент-Луис сидели молча.

— Я его брат. И мы с ним, слава Богу, близнецы.

— Ты репортер, — сказал Сент-Луис. — И если мы взяли тебя с собой, то только ради нее: пусть Райли побудет с семьей, если захочет. Ты всего лишь...

— Чушь! Мой брат убил себя?!

Я сказал это чересчур громко. Походило на истерику, а на копов истерики не действуют. Ты начинаешь орать, а они получают возможность заткнуть тебе рот, оставаясь невозмутимым.

Я продолжил тоном ниже:

— Полагаю, я имею право знать, что произошло и почему. И я не пишу никакой долбаной статьи. Ей-богу, ребята, вы даже...

Тут я замотал головой, не сумев договорить. И, посмотрев в окно, увидел огни Боулдера. Их слишком много. Больше, чем тогда, в детстве.