Поэты 1880–1890-х годов
Шрифт:
К сборнику своих стихотворений (1886) Андреевский избрал такой эпиграф из Эдгара По: «Красота есть единственная законная область поэзии; меланхолия есть законнейший поэтический тон». Этот эпиграф мог бы подойти к поэзии Поликсены Соловьевой, в стихах которой в 90-е годы и в начале нового века звучал тот же меланхолический тон. Герой ее поэзии, «измученный тяжкой борьбой», хотел бы «на незримых крылах» улететь «в край далеких и светлых видений».
Но боюсь, что и там, в той надзвездной стране, Позабыв и печаль и страданья, Я порою в блаженном, таинственном сне Буду слышать земные рыданья.Стихотворение это написано от лица мужчины, как и многие другие стихи Поликсены Соловьевой, что подчеркивало безличность и всеобщность их содержания и тона. Их героем был современный человек, одинокий, ни во что не верящий и заблудившийся в холодном мире: «В этих бледных снегах мне не видно пути, Я один и не знаю, куда мне идти» — в этом вся его исповедь («В этих бледных снегах…»). В поэзии Соловьевой люди всегда одиноки, «они все вместе — и одни», и даже тех, кто рядом, «жизнь разделяет, как стекло» («Люди»). В этом сонмище одиночек все замерло, и процесс жизни совершается, ничего не меняя. В неподвижном и равном себе мире «Счастья нет, есть только отраженье Неземного в темноте земной». Так начинается одно из стихотворений Соловьевой 1901 года, и в этом афоризме весь его смысл. В стихотворении того же года «Тайна смерти» тема расширяется: здесь звучит мысль о призрачности самой смерти, ее тоже нет, есть «Проклятье, боль, уныние, забвенье, Разлука страшная, — но смерти нет». Эпитет «страшная» здесь только дань поэтической инерции: в художественном мире Поликсены Соловьевой ничему не радуются и ничего не страшатся. Триумфатор не может насладиться радостью победы: «Ему слышатся вопли и стон, Это стон побежденных врагов» («Победил он могучих врагов…»). Грешные души низвергнутых в ад не чувствуют ни страха, ни печали:
Чего же нам страшиться в этой мгле: Все эти муки, всё мы испытали Среди цветов, под солнцем на земле.Революционные события 1905 года только на миг всколыхнули этот мир. Поэтесса увидела в завихрившейся жизни своеобразную красоту, и красота показалась ей грозной, зловещей, но в то же время животворной. Поэтесса ощутила себя участником великого события и по-своему прославила его: она восприняла все совершающееся как нечто апокалипсическое, как черный бунт против солнца и огня, но ради их же утверждения, чтобы заново их увидеть сквозь бурю и тьму. Стихотворение, датированное 1905 годом и ему посвященное, начинается словами: «Мы пели солнцу в былые годы» — и кончается так:
Теперь поем мы во славу бури, Венки сплетаем во славу тьмы: За бурей ярче восторг лазури, И дня без ночи не знаем мы.В другом стихотворении того же бурного года поэтесса придает символический смысл пейзажу поздней осени:
Но что творится там, под ледяным налетом? Не смерти ль это сон в холодно-мутной мгле? Нет, терпеливо жди, за солнцеповоротом Ждет воскресенье на земле.Когда буря отшумела и «воскресенье на земле» не совершилось, Соловьева вернулась к своим прежним, исконным темам и настроениям. В 1913 году она откликнулась на первые полеты авиаторов стихами, полными меланхолии и скептицизма:
Летите, несомые новою силой, Летите, свиваясь в крылатую нить, Летите, летите, но жизни бескрылой Холодным полетом вам к небу не взвить.В этом недовольстве жизнью, ее бескрылостью и безличностью, ее мертвенностью, в этих пессимистических обвинениях против нее, в этой ссоре с жизнью был все-таки своеобразный знак связи с ней. Другое дело те сторонники «чистого искусства», которые наглухо отгородили себя от жизни и из этой отрешенности сделали свое знамя. Примером таких поэтов может служить К. Н. Льдов. В своих поэмах и стихах Льдов, впрочем, также отдал дань модным темам своего времени, но он последовательно лишал эти темы их злободневного смысла. Так, в 80-х годах он писал о самоубийствах в среде молодежи («Сосед», лирический рассказ; «Газетчик», будничная поэма), но в его изображении все это были бытовые случаи, не имевшие широкого значения, рассказаны они были, к тому же, с сентиментальными интонациями и примирительной моралью в таком, например, духе:
Пусть в жизни всё подчас так мрачно, так туманно, Но сердце чувствует, что в мире разлита Гармония любви, святая красота,— И правды ищут взор и разум неустанно, И, встретив на пути, приветствуют: «Осанна!»Достоевский сказал однажды: «Через большое горнило сомнений моя осанна прошла». Поэты, подобные Льдову, возглашая свою осанну, не знали никаких сомнений. Даже строки из «Экклезиаста» о «суете сует» не нарушают спокойствия духа отрешенного от земных скорбей поэта. В отрывке «Экклезиаст» Льдов восклицает:
Но что нам до того?.. Пускай века нам дали Лишь проблеск радости, лишь веянье печали, — Мы всеобъемлющим сознанием своим В одно мгновение всю вечность обнимали… Цари мгновения, мы все-таки царим!..Стремясь обнять «всю вечность», Льдов «обнимал» только временные настроения, характерные для периода возрождения «чистой поэзии» в 80–90-х годах.
После появления в «Северном вестнике» статей А. Л. Волынского, провозгласившего принципы «чистого идеализма», направленные против революционно-демократических традиций в литературе и критике, Льдов в этих статьях нашел свою идейную опору. В предисловии к сборнику «Лирические стихотворения» он прямо заявил об этом. «Некоторые из статей его (Волынского. — Ред.), — писал Льдов, — повлияли на мое миросозерцание и, несомненно, отразились на моем лирическом творчестве». Вслед за своим учителем Льдов говорит о «бесплодности утилитарных применений искусства», о конце некрасовского направления, господствовавшего в русской поэзии и вызывавшего всеобщее преклонение. «Но прошло всего двадцать лет, — пишет он, — и от преклонения этого не осталось следа. Такое же несоответствие между дарованием и оценкой публики обнаружилось на наших глазах, когда проникнутые „гражданской скорбью“ стихи Надсона затмили своим успехом гениальные произведения нашей поэтической литературы». Задачу «истинного поэта» Льдов видит в отражении «идеальных целей», в ответе на «вековечные запросы духа». «Внешние формы и краски» составляют для него «лишь средство воспринять с возможною полнотою полусознательные и бессознательные внушения мирового непостижимого начала» [13] .
13
К. Льдов, Лирические стихотворения, 1897, с. 10, 5, 6.
Многие стихи Льдова представляют собою простые иллюстрации к этим его философским идеям и настроениям. Внешний мир почти совсем исчезает из поля его зрения, «внешние формы и краски» (говоря его словами) заменяются абстрактными понятиями и становятся поводом для размышлений и лирических деклараций в духе идеалистической философии. Стихотворение Льдова «Среди волнений мимолетных…» заканчивается так:
Какой напев, какие сказки, Какие краски и черты Передадут святые ласки Невоплощенной красоты?В стихотворении «Ребенком к прелести созвучий…» Льдов рассуждает (именно рассуждает!) о поэзии, о ее сущности и значении; в ее певучем языке он видит, конечно, не что иное, как «отголосок божества», а отсюда для него один только шаг к поэтическому умозаключению; «Не так ли скованная телом Душа бессмертная моя Парит свободно над пределом Земного бытия?» Истина является поэту легко и свободно даже в сонных видениях: «Мне в грезах истина сияет, И путь к создателю открыт, И кто-то разум вдохновляет, И кто-то сердцу говорит…» В этих мистических настроениях поэт находит источник бесконечного оптимизма, — даже видения смерти, посещающие его иногда ночною порой, не в состоянии нарушить его восторженного настроения: «Если так, то сбрось покровы: Очи страстные готовы К созерцанью красоты… Это ты!» («Ночь. Не сплю, томит забота…»). В мире для Льдова все гармонично и стройно, все управляется незримою рукою божества, вселенная движется по воле провидения, и звезды совершают от века намеченный богом полет.
Один человек в бесконечной тревоге Возводит без устали призрачный храм, И вечно стремится к священным дарам — И вечно стоит на пороге…Между тем, по мысли Льдова, тревога человека и человечества напрасна; ни страдания, ни зло, ни грехи этого мира не должны никого смущать, как не смущают они автора, окончательно постигшего смысл мировой жизни: «чистое сознанье Влечет мою мечту к престолу божества… И мнится, самый грех и самое страданье — Всего лишь грани вещества». Так в сознании поэта противоречивые явления нашего мира, «как грани без числа, В смешении добра и трепетного зла Сливаются в одно прозрачное сиянье» («Я не могу смотреть с улыбкою презренья…»).