Поэты пражского «Скита»

Малевич Олег Михайлович

VI

Гумилеву

Бумеранг чертит в воздухе круг, режет стебли травы пахучей; черный маузер — испытанный друг замолчал у песчаной кручи. Я не вижу того, кто стоит и не верит молчанию леса… У него туго стянутый щит белой краской в круги изрезан… Знаю, завтра, спугнув тишину у костров островерхих хижин, будет петь, как, смотря на луну, пестрый зверь мои кости лижет. «Студенческие годы». 1923. № 5

VII

Богатых магометан хоронят в Мекке.

В гавани, где приходят корабли изо всех стран, утром

над холмами земли золотистый туман; в узких улицах разноязычный крик, гул и торг, свет смелеющей утренней зари с гор. В гавани, где приходят корабли, скрип уключин и досок хруст: перевозят на камни земли мертвый груз. Магомет Иль Рассул Аллах! Солнце спит над спиной пригорка. От жары запеклась в губах темно-бурая крови корка. Гладит бороду шейх Гассан: пятый день по пескам безлюдным — режет желтый песок глаза, и, шатаясь, бредут верблюды. Сдавлен ношей верблюжий горб. Пятый день караван с гробами жадно ловит с далеких гор ветер высохшими губами. Круглая над песками луна белеет в тоске; ловит шелест ночная тишина копыт в песке. Женам песнь в решетчатом окне, плач и смех; храбрым — поиски при луне, смерть во тьме. Хищные — взглядом припав к земле (не скоро свет), волчьей стаей следят во мгле каравана след. Никто не видел и не знает, и не расскажет никому, какими огненными снами нарушил выстрел тишину. И только кровь из черной раны, копытом взрыхленный песок хранят до первых ураганов тяжелый след бегущих ног. Хранят предсмертные объятья и лязг упавшего меча, когда гортанному проклятью клинок на сердце отвечал. Черные джины скользят в песках в глухой тишине. Сердце тревожно, и хлещет страх шаг коней. Мускулы онемели сильных ног, и сжат рот: ветер севера, вздымая песок, бьет, рвет. В бездну бездонную завлечет муть — жесток песок! Мертвым, прервавшим последний путь, нет дорог!

VIII

В ночь, когда полотно намокнет, узость входа видна едва, и квадратная голова: ног усталых коснутся когти, дверь брезента толчком закинув, с солнца пятнами по бокам гибкий зверь, изгибая спину, шерстью солнечной льнет к рукам. Вместо звезд — глаз упорных угли, сила — когти и пламя глаз… Зверь и я — вековые джунгли мы пройдем в полуночный час. Нас не выдаст ни тьма, ни ветер, трав упругий ковер для ног: дети ночи и джунглей дети знают, что и кому дано. В ночь, когда рокот джунглей страшен, диких молний изломан ряд, встретив тигра у древней башни, я оставил в стволе заряд.

IX

Месяца рог тишиной отточен, звезды дрожат вышины боясь… Сладко скользить над обрывом ночью тише и злей, чем скользит змея. Сладко, тюки — кружева и бархат сбросив у моря в сырой песок, выждать, пока отзовется барка скрипом уключин в условный срок. Смелым — угроза за каждой веткой. Кто помянет о пустом таком? Сладко под пение пули меткой смерть в темноте обмануть прыжком. Тьмы не страшит роковая пауза: сладко наутро — душа пьяна! — с теми, чей выстрел в лесу метался, выпить граненый стакан до дна.

X

Подгибались уже колени, резал ноги блестящий лед: через горы он гнал оленей третий день без пути — вперед! В

дымной юрте из шкуры рваной, где метался огонь костра, пьяный Белый швырнул стаканом в Бога Мудрости и Добра. Неуклюжее тело Бога глухо стукнулось о порог, и с усмешкой грозил с порога деревянной рукою Бог. Знал — погибнут олени скоро, но не смел повернуть назад: шел за ним через лес и горы оскорбленного Бога взгляд.

XI

Медлительно жевали жвачку волы в пыли известняка, и деготь липнущий запачкал бешмет истертый старика. На перевале близ аула, качнув на каменном горбу, мой проводник — Али сутулый — разбил скрипучую арбу. И, сгорбленный, следя за бегом оторванного колеса, сказал в тускнеющее небо, прищурив зоркие глаза: «В ауле нам не встретить вечер, не починить в горах арбы… Так каждому предел намечен тяжелым колесом Судьбы».

XII

В порту под грохот разгрузки (не знает отдыха порт) спешат по лестницам узким в таверну «Мартовский кот». Хозяин, грязный и тучный, склонясь над стойкой, следит: карманы вытрясти лучше за каждый выпитый литр. В углу под грязные шутки, под гул и крики еще сидит с надеждою жуткой индеец — пьяница Джо. Готов любому за виски с ножом прижаться в окне и тень с ликующим свистом скальпировать на стене. Под звон уплоченной меди хозяин выбросит нож: Бродяга пьяный — последний из прерий изгнанный вождь.

XIII

От бессилья хотелось плакать, но я сжал побледневший рот. Я сказал ему: «Ты! Собака! Как теперь мы пойдем вперед?» Он с усмешкой во взоре строгом Мне в упор посмотрел в глаза: «Господин знает слишком много, чтоб пути не найти назад». Я ударил его: «С Тобою… Ты, проклятый, со мной пойдешь!» Но не дрогнувшею рукою он кривой протянул мне нож: «Все мы гости на этом свете. Я расстаться с живыми рад. Никогда господин не встретит больше девушки у костра».

МУЗЕЙ ВОСКОВЫХ ФИГУР

Только змеи сбрасывают кожи.

Гумилев

I

Грузовики спесиво протрусили, над мостовой кривая тень легла, затянутые рыжей паутиной четыре ржавых дрогнули угла. Столетний дом встряхнулся беспокойно: он чует смерть в рычаньи колеса — она склонилась за стеной с поклоном и вежливо блестит ее коса. За парусиной острие не ранит: печаль и гнев для жизни исчерпав, она лишь слушает, как в балагане смеются восковые черепа, как бродит тень по трещинам мозаик — по мишуре плакатов и реклам, и спит спокойно ласковый хозяин, подушками прильнув к ее ногам.

II

Вы видели хозяина? Так просто его узнать в толпе: он средних лет, вес средний, без примет лицо и роста как будто среднего… В осенней мгле, когда над улицами дождевые клубятся облака и в небе мгла, и памятниками городовые на освещенных высятся углах, вот он короною возносит зонтик. Вот он спешит в сиянье площадей, чтоб раствориться в близком горизонте пальто и прорезиненных плащей!.. И растворяется… В шеренгах улиц двоится зонтик, пухнет котелок: их сотни! Тысячи! Как дымный улей, шуршит земля под шагом черных ног.