Поэты пражского «Скита»

Малевич Олег Михайлович

«Уже устали мы от стали…»

Уже устали мы от стали, от лязга наших городов. Нет больше неоткрытых далей и необстрелянных лесов. Тупик надежд тесней и глуше, и замыкается стена… О, как хотели б слышать уши неслыханные имена! Колумба радости и муки, Сопричащенная тоска — к чему ты простираешь руки, какие видишь берега? Что ласточка — еще крылатей, — покинувшая отчий дом, не пожалеешь об утрате, не затоскуешь о земном. Чтоб где-нибудь у новой цели, преодолевшей пустоту, еще нежней глаза смотрели на отдаленную звезду. «Ковчег». 2. 1942

«Опять звенит ковыль-трава…»

Опять

звенит ковыль-трава И пахнет кровью в диком поле… Не наш ли клад взяла Москва Перед татарскою неволей? О, богомольной не упрек Тяжелый дух кондовой кельи. Но потерял славянский Бог Золотоусое веселье — Зато недаром Калита Был прославляем для потомка, — И хитроумна и проста Москвы мужицкая котомка. Немало втиснули туда Разноязычного богатства — И опрокинули года Свобода, Равенство и Братство. И снова север — скопидом, На юге — посвист печенежий — Над обезглавленным орлом Твои мечты, Москва, все те же. О, пусть ты миру голова И Рим четвертый — Рим кровавый. Но если раньше было два — теперь их больше, братьев Славы! Пора посбить крутую спесь рыжебородым северянам и пятый Рим построить здесь, спиною в степь — лицом к лиманам. Отсюда ближе все поля, и станут завистью чужому врата державного Кремля, где примирятся Рем и Ромул. «Ковчег». 2. 1942

ЦЫГАНКА

Мне верить хочется — не в первый раз живу, не в первый раз я полюбил земное. И то, что в памяти для нынешних чужое, не выполоть как сорную траву. Преображение — следами разных стран тончайшей пылью над живым и мертвым, и эхо прошлого — когда нельзя быть черствым, как в раковине — дальний океан. Когда я пьян и от гитары чуд, и в сердце захлестнувшаяся мука — воспоминания стремительней текут и ускоряются — и вот рокочет вьюга. Вниз головой — четыре ночи пьянка. Хор гикает. Бренчат стаканы в пляс, И на меня не подымает глаз и ежится в платок моя цыганка. У купленной нет холоднее губ. Чем заплатить, чтоб ласковей любила? Четыре ночи!.. Радостней могила. Четыре ночи… Больше не могу. На карте весь — и не хватает банка, а тот, направо, хмурится и пьет. И знаю — завтра же она к нему уйдет. Уйдет к нему. А мне куда, цыганка? Пей, чертова! Недалеко разлука. Вино до капли. Вдребезги стакан. И сразу все, как вихревой туман и в сердце разорвавшаяся мука. В лицо. В упор. Ну, вот и доигрались. Коса змеей сосет у раны кровь, еще живая шевелится бровь. Любимая, зачем так поздно жалость? В зрачках тусклей свечи плывущей пламя. Рука к виску — и чей-то крик… О, нет! И медленно роняет пистолет к ее лицу — и потухает память. Не угадать — и я гадать не стану, обманутый уже который раз, — где видел я тоску ослепших глаз и кровью захлестнувшуюся рану. Не потому ль, что крепче жизни память, я, только странник и в добре и в зле. ищу следов знакомых на земле, и светит мне погаснувшее пламя. Ищу у купленной некупленную ласку и знаю, что не будет никогда. И памяти моей мучительную сказку тащу медлительно через года.

«Много дум просеяно сквозь сито…»

Много дум просеяно сквозь сито, Но еще зачем-то берегу Нежность, что прилипла к позабытым, Как листок осенний к сапогу… И от наглости холодного рассудка. Не умея выйти напролом. Все еще надежда-институтка Под подушку прячет свой альбом… Обнищал… Все отдал до сорочки, Забубенная осталась голова… Жаль мне вас, наивные цветочки, Голубые, детские слова. Не грустить, не радоваться вами — Ночь строга, строга и глубока… Все равно с кошачьими глазами Неотступно крадется тоска…

«Уже года превозмогли…»

Ф. М. Рекало

Уже года превозмогли Страстей порывы и тревоги — И вот я, мирный гость земли. На вечереющей дороге. И все, что мучило и жгло, Что помнить я не перестану, Уже нести не тяжело. Как зарубцованную рану. И только в мерные стихи Сложу когда-нибудь для друга — Какие знали мы грехи, Какая нас кружила вьюга… Всему бывают череда — И он придет сюда, смирея, И так же снизятся года, Земным отрадно тяжелея, — И полон той же тишины, Причалит к той же светлой межи — К священной верности жены, К блаженству первой колыбели. И, затихая, утвердит, Не свист свинца, не грохот стали, Не гул крушительных копыт, Не странствий сказочные дали, Не славы огненную сень — А мирный труд в скупой расплате И счастье тихое, как день, На золотеющем закате. 1926

ОНА

…По вечерам, когда войдет Она, в дыханьи спящих тайная тревога, их сны манят с чудесного порога и странные бормочут имена… Как много раз менялись времена с тех пор, как стала нищей и убогой земля для нас, и звездная дорога под новым солнцем селит племена, — но до сих пор осталась нам печаль, — о, та печаль, что первых заставляла глядеть ночами в мировую даль, где в хор светил Она звездой вступала… Не видим мы ее полей и дней, Но наши сны — и до сих пор — о Ней…

Николай БОЛЕСЦИС ^*

В РОЗОВОМ КАФЕ

В розовом кафе было так уютно: Окна, гобелены, томный полумрак; Только над столом слышалось минутно Тик-так, тик-так. В розовом кафе время стало мелким: К розовым плечам склонился черный фрак. Бегали привычно тоненькие стрелки Тик-так, тик-так. В розовом кафе стерлась осторожность: Губы-лепестки сомкнулись в темный мак. Стрелки над столом им шептали: можно. Тик-так, тик-так. «За свободу». 2.VII.1922

ПРОШЛОЕ

Мысли-ласточки кружат над старым домом, чертят летом в небе ворожбу… Все что было — стало незнакомым: белым облаком весенних бурь. Все что было — стало непонятным, отзвучало с болью в перезвоне лет: так уходят в осень солнечные пятна, теплый колос клонится к земле; так кивает роща шелестящей шапкой тихим песням среди сонных трав… Захватить бы песен полную охапку и бродить по степи до утра. «Студенческие годы». 1923. № 1

ВЕЧЕРНИЕ МИНУТЫ

Среди сосен скупых и строгих, золотистых развалин скал, обивая души пороги, бродит моя тоска; прикоснется к коре сосновой, — всколыхнет на минуту тишь, и опять замолчит… И снова забелеет песок пути. Много лет, поводырь ослепший, я брожу среди желтых скал. Может быть, оттого мне легче, что за мною бредет тоска?! Говорят, где-то есть бедуины и сожженная солнцем трава, и верблюдов горбатые спины колыхают восточный товар; говорят, где-то солнце иначе вышивает весенний узор и кровавой сиренью охвачен силуэт засыпающих гор; и малиновым зноем облита колыбель неподвижных вод… Почему же на каменных плитах мы не можем найти ничего?.. «Студенческие годы». 1923. № 2

«Все горе испытав…»

Все горе испытав и всю изведав радость, уйду в мой дом над горною рекой, где листьев гул — последнею наградой за все скитанья, пройденные мной. И теплым вечером за чаем на террасе с друзьями, помнящими старика, поговорю о том, как нежен и прекрасен червонный лес и горная река; а молодым, им мудрость лет полезна, я расскажу про смятые года: о времени, когда рукой железной пригнула Смерть немые города!.. Мой тихий дом над горною низиной, над умоляющим скрипением телег… В нем обожду последнего призыва, услышанного мною на земле! «Студенческие годы». 1926. № 4