Поездка на острова. Повести и рассказы
Шрифт:
— Троице-Сергиеву? Вспомнил! Он Никольского благочинного сын. Отец-то помер недавно, теперь ему приход отдадут. Богатейшая церковь.
— Наверное! — засмеялась девушка. — Я не знаю.
— Ну а вы за попа не собираетесь?
— Ха, ха, ха!
Этот смех начал раздражать Чугуева, в нем не то чтобы проглядывала фальшь, но какая-то заданность, манера, а не истинная веселость.
— Я комсомолка. Погибший отец был членом партии, мать тоже неверующая. — И это звучало неискренне, будто приготовленное впрок. Да и все ее быстрые, точные, без запинки
— А странная будет жизнь у вашей подруги! — сказал Тютчев. Девушка пожала плечами.
— Почему?.. Если люди любят друг друга…
— Ну, поставьте себя на ее место. Молодая женщина, вчерашняя комсомолка, врач — и вдруг матушка! И все время долгогривый рядом. И никуда с ним не пойдешь. А с кем компанию водить? С церковной десяткой, что ли?
— Почему? — Девушка слушала рассуждения Тютчева, косо наклонив голову, и в почтительно-заученном движении этом угадывалась привычка к наставлениям. — Многие школьные ребята с ними дружат. У них на свадьбе человек сто будет. А волосы у него не особо длинные, короче, чем у стиляг. Да и не вечно им тут находиться, он языки знает, вообще парень с головой…
— «Он на правильном пути, хороша его дорога!» — пропел Тютчев. — А у вас не будет неприятностей по комсомольской линии? Все-таки порученьице ваше не очень…
— Ой, будет! — сказала девушка и опять засмеялась, но иначе, открыто и доверчиво.
— Слушай, — переходя на «ты», сказал Тютчев. — Только честно: тебе еще голову не заморочили?
— О чем вы?
Ее непонимание показалось Чугуеву притворным. Девушка была умна, проницательна, искушена душой.
— Ну, сама-то не подзапуталась во всей этой церковщине?
— Ну что вы! Я комсомолка, отец был членом партии, и мать никогда бы не позволила…
«Врет!» — решил Чугуев, рассматривая в зеркальце свежее и крепкое лицо девушки.
За старой красивой церковной оградой на веревке сушилось поповское белье, трикотажные разноцветные подштанники, черная ряса и золотистого цвета культовые причиндалы.
— Вы назад сегодня не поедете? — спросила девушка, вылезая из машины.
Ее зеленые глаза с легким вызовом глядели на Тютчева. Она понимала, что в своих расспросах он руководствовался не только заботой о ее заблудшей комсомольской душе, но некоторое значение имела ее бренная оболочка, называемая по-церковному «перстью земной». И она не прочь была этим воспользоваться.
Выслушав отрицательный ответ Тютчева, девушка небрежно кивнула и направилась к церкви. Редактор задумчиво и вроде бы огорченно смотрел на ее стройные ноги, твердо ступающие по осенней траве.
— Пропал кадр! — усмехнулся Чугуев.
— Вы поняли! — возбужденно сказал Тютчев. — Проворонили девушку. И какую девушку!
— Кто проворонил?
— Школа, техникум, комсомол, газеты, радио, кино, вы и я. Все мы спасовали перед какими-то мухоморами!
— Мы были пассивны, а мухоморы нацелены на уловление душ.
— В том-то и дело! Подруга выскочила за попа — ей смешно? Нет. Романтично. Впереди особая, таинственная, ну хотя бы нерутинная жизнь. Новый миф! Вы видели, как ее разобрало? Она ведь не просто приехала пригласить на свадьбу. Она благую весть несет, елки зеленые! Ее, конечно, вызовут на бюро, вздрючат, а ей того и надо — пострадать… во Христе. Она для комсомола уже потеряна. По всем статьям окрутили. Ей только случай нужен, чтобы сжечь все мосты. Эх, беда, какую девчонку упустили!.. А может, еще не все пропало, может, стоит за нее побороться?..
К озеру подъехали почему-то одновременно с вездеходом Обросова.
— А мы вас встречали! — смеясь, сказал Обросов. — Мы уж давно приехали, дорога — исключительная, ни лужи, ни ухаба. У околицы подождали. Смотрим, катят мимо — и ноль внимания. Мы за вами. Подъехали к церкви — все ясно: «Шикарная девица евангельских времен».
— А что, хороша? — молодцевато сказал Тютчев.
У Обросова зарделось лицо.
— На ондатру похожа!
Все громко расхохотались, и даже сумрачный Михаил Афанасьевич ухмыльнулся.
Тютчев принялся было рассказывать Обросову о дорожном приключении, но тут появился растрепанный, взволнованный дедушка с лысиной в окоеме реющих белых волос.
— Гений Никандрыч, тебя к телефону!
— Что еще? — Секретарь обвел спутников яростным взглядом. — Кто меня продал?
— Никто не продавал, — успокоительно сказал Тютчев, — просто обзванивают все хозяйства подряд.
— Скажи, что меня нету, дед. Понял? Нету! В глаза ты меня не видел и слухом не слышал!..
Только сбыли одну беду, нагрянула другая. На Обросова кинулся, широко разведя руки, чтобы не дать ему уйти, рослый загорелый усач в зеленой велюровой шляпе.
— Вот ты мне где попался! — кровожадно вскричал он.
— Я ни от кого не прячусь, — хладнокровно соврал Обросов. — Ты зачем кляузы в газету пишешь?
— А вы чего решение не принимаете? Повалят рощу, чего тогда?
— Видали, — обратился Обросов к Чугуеву. — Обозвал районных руководителей бюрократами и еще подписался «Зоркий глаз»! Хорошо, его творчество нам переслали. Да мы решение еще в четверг приняли. Чем кляузы разводить, лучше бы позвонил.
— Евгений Никандрыч, сердце! — сказал усач и, похоже, всхлипнул. — У нас бульдозером кабель порвало.
— Ладно, запускай своих чушек в дубняк, но не уподобляйся этим животным, — засмеялся Обросов.
Пыжиков объяснил Чугуеву, что речь шла о спорной роще, которую «Зоркий глаз», он же председатель Лазоревского колхоза, хотел использовать для выпаса свиней, а землеустроители по своим планам намеревались вырубить…
Школа, где собирались заночевать, оказалась запертой. Чугуев с Обросовым пошли искать директрису. По пути им пришлось пересечь машинный двор РТС. У самоходного комбайна возился перемазанный с ног до головы соляркой парень и средних лет чисто выбритый интеллигент в синем комбинезоне, видимо, механик.