Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки
Шрифт:
Итак, все мы оказались в вагоне-ресторане, где ели икру, дичь и пудинги. Мы пили чай, кавказскую минеральную воду «Ессентуки» и водку. Мы курили легкие русские папиросы и слушали в записи на фонографе Маяковского. Это уже не были бордельные песенки из маленького дорожного фонографа господина Айерштенглера. Не было ни шимми, ни джаз-банда. Из рупора огромного фонографа в вагоне-ресторане доносились стихи Маяковского в исполнении какого-то чтеца, обладателя глубокого баритона. Маяковский, подобно Мефистофелю, высмеивал буржуев.
ВЪЕЗД В МОСКВУ
(О тайнах запахов, оттенков цвета и звуков)
Печаль проявляется в оттенках цвета, запахов и звуков, и потому печаль не поддается фиксации линзой фотоаппарата, ибо кроме того, что передает оптика, в образе печали очень важно симультанное сочетание красок, запахов и звуков, порождаемое определенным подавленным состоянием, часто соленым, как слеза, горьким и непередаваемым графически, скорее запахом, чем словом, скорее оттенком цвета, чем какой-то неясной формой. Вы можете сделать пятьдесят снимков каких-нибудь известных похорон, и ни один из них не выразит ни интенсивности чувств, порождаемых погасшей восковой свечой, ни тяжкого запаха покойника, лежащего под черным с серебром балдахином, ни звука первого комка земли, ударившегося о крышку гроба. Так, например, где-нибудь на Завртнице или на Канале наши сограждане
Из всех таинств жизни тайна ароматов — самая печальная. Запах пустой комнаты в сумерках, когда предметы начинают исчезать в темноте, а с улицы доносятся негромкие голоса. Запах кожевенной мастерской перед дождем, горелой шины, сырых дров в пивной — все эти запахи, подобно звукам музыкального инструмента, пробуждают в сознании человека картины, возбуждают ассоциации и вызывают грандиозное движение символов, тонов, красок, меланхолических и печальных. Как передать интенсивное ощущение тоски и однообразия, вызываемое воздухом школьного класса, пропитанным резким скипидарным запахом паркетной мастики, запахом, сопровождавшим нас с начальной школы вплоть до университета. В начальной школе пахло чернилами, графитом, новенькими синими задачниками, теплым стершимся ластиком, старыми перочистками, от мальчиков из бедных семей пахло одеждой, сшитой из простого грубого хлопка, из народной кухни доносилось звяканье жестяных подносов, а в университете пахло газовыми светильниками, женщинами и потом сдерживаемых жизненных инстинктов молодых людей. Стоит только скрипнуть полуотворенной двери, или повеет запахом мастики для полов, и в нас, как грустный мотив виолончели, загудят воспоминания; разверзаются пространства, открываются необозримые виды на решение какой-нибудь жизненной проблемы. Запах паркетной мастики сопровождает человека с начальной школы, как и запах испарений детских тел и обуви, промокшей от уличной слякоти и от игры в снежки в зимние дни, когда в глубине классной комнаты горит раскаленная железная печка и дети считают дни, оставшиеся до сочельника, до кануна Рождества Христова. (В сочельник будет пахнуть хвоей и шоколадом, в протопленной кухне — молотыми орехами и ромом, на пестрой и шумной ярмарке — ацетиленом, от елки — зажженными свечками, от новых игрушек — лаком, а в снежную рождественскую ночь детская рука вспотеет в родительской ладони от предвкушения чуда во время рождественской мессы.) Запах паркетной мастики в жизни ребенка в эти торжественные праздничные моменты напоминает, что жизнь — это не только каникулярный рай, но и пребывание в скучных классах, где живут правильные и неправильные дроби, каббалистические неразрешимые вопросы из катехизиса и нудные уроки чистописания. Когда же паркетной мастикой пахнет в университете, то это означает утрату романтической девственности первых жизненных впечатлений, оставшихся далеко позади, в пустоте непостижимого времени. В университете дух паркетной мастики обозначает унылый туман, повисший между двумя лекциями в каком-то запредельном пространстве, в непроветриваемом помещении с выбеленными стенами, за оконными стеклами которого неслышно мечутся туда-сюда тени платанов. Впереди, на первой скамье, монашек-зубрила с собачьей преданностью внимает словам лектора, студенточка занята исключительно подвязками своих чулок, а человек на кафедре говорит и говорит, тень его раскачивается на белой стене, и все это расплывается в резком запахе паркетной мастики. В предвесенних сумерках чешутся глаза, болят руки, уставшие записывать, гудят и звенят газовые лампы, — наша дряхлая табачная фабрика продолжает репродуцировать нашу интеллигенцию. На последней скамье кто-то разворачивает свой ужин, слышно, как сдирают кожицу с сардельки, шуршит сделанная из кишок прозрачная розовая оболочка, чувствуется запах свежего мяса. Можно написать толстенные тома о проблемах нашего университета, можно собрать массу культурно-исторического материала, сопроводив его таблицами, статистическими выкладками и фотографиями, но все же ничто не скажет об этом основательнее и печальнее, чем простой акустический эффект шуршания кожицы от сардельки на последней скамье или резкий запах паркетной мастики. (Здесь — страна, где в комнатах паркетные полы, но паркет не натирают до блеска, а мажут скипидаром, а во время лекций студенты лопают сардельки, как кучера. Таким образом, экономические и культурные характеристики определенной среды проявляются через тяжкий дух мастики и отчаянный треск оболочки от сардельки. Запахи и звуки становятся символами жизни целых переживаемых нами периодов.)
Нет такой бедности, которую можно было бы выразить без красок, ибо цвет и освещение являются составными элементами нищеты, так же, как и роскоши. В свете горизонтальных лучей февральского солнца краски, вещи, человеческие голоса, движения, постройки и конструкции — все это возрастает многократно, словно в свете монументального метафизического прожектора. Проблески небесной синевы в такой момент засверкают бледно-зеленоватым отсветом ажурного льда при фосфорическом свете послеполуденного февральского солнца, среди отбросов, тряпок, консервных банок и заборов серого пригорода; звуки труб из казармы перебиваются гармоникой и тоже включаются в картину предвечернего солнечного часа.
Оконные стекла при пепельно-золотистом освещении сверкают, как реторты, в которых кипятится какой-то чудодейственный ядовитый эликсир. В стеклах этих мрачных построек, в этих ретортах нищеты с застоявшимся запахом клопов и грубого, крупно нарезанного табака, люди, как пауки, сплетают свои печальные и полные забот жизни, травятся собственными запахами и волшебными отсветами. Ибо что такое, собственно, жизнь человека, как не комплекс красок и запахов, начиная с окровавленной рубашки новорожденного и кончая желтой восковой бездушной субстанцией, лежащей на смертном одре, пахнущей по-мертвецки холодно и бесцветно? Человек движется сквозь туман паркетной мастики от начальной школы до зала суда, от университета до кабинета в учреждении, где царит канцелярский сумрак, унылый, как линия, проведенная по линейке, и тупой, как параграф. Человек в детстве играет в мрачных, плохо освещенных харчевнях, где по стенам сочится вода, ползают пауки и сороконожки, живет в комнатах, провонявших керосиновыми лампами и разваливающейся мебелью, бродит по прокопченным городам, где смешивается запах лошадей и бензина, и умирает под плач своей родни восковым манекеном, окутанный запахом дешевых сальных свечей. Дьявольски печальное сочетание красок, запахов и звуков!
А сейчас, в теплых февральских сумерках, солнечный свет перебирает струны символов и предметов, исполняя весеннюю увертюру, и огненный смычок февраля движется в тихом ритме событий все энергичнее, все сильнее. Движения и звуки возрастают, и монотонный голос гармоники, как и тупые удары футбольного мяча на зеленоватом лугу среди красных фабричных складов, и жирные запахи примитивных очагов, кислоты и дыма, — все, что еще не нашло выхода вверх и потому тащится по горизонтали вдоль бедных домиков предместья, — все это кажется светлой, ясной, привлекательной жизнью, достойной утверждения. В медовом снопе солнечных лучей все растворяется, как в глицерине, все вибрирует и сияет в чудесной, таинственной экзальтации красоты — и грязные дети с мордашками, измазанными хлебным мякишем, и водянистыми глазенками цвета берлинской лазури, и нудные гудки паровозов на маленьком вокзале, и пустые стены, расписанные примитивистскими картинками в духе Руссо.
Я стоял перед бедной лавкой готового платья в пригороде, наблюдая таинственную игру красок и звуков, при интенсивном сернистом свете весенних февральских сумерек. В этот миг в пространстве было столько голубизны, что даже обыкновенные, из воловьей кожи ботинки прохожих излучали синеву, голубизна неба отражалась в их коже и переливалась, как китайский лак. Грязно-коричневая гранитная мостовая, испещренная оставшимися от зимы бороздами, вымытая ночным дождем, журчала песнями вешних вод в желобах и каналах. По улице, насвистывая песенку, прошел какой-то абсолютно лишенный слуха полицейский, но даже его фальшивый тон, уродливый мундир и жирные, набрякшие от тепла красные ручищи с резиновой дубинкой — даже это в тот момент казалось чем-то ядреным, крепким и вполне уместным. Проехал рысью старый, ободранный фиакр, и солнце осыпало снопами хрустального сияния этот дряхлый рыдван, пару толстых белых лошадей и пьяницу-кучера. Окошки фиакра засверкали на солнце, и даже его драная подкладка показалась какой-то драгоценной, мягкой, стеганой внутренностью шикарного экипажа, обитого жатым сукном коричневатого оттенка, мягким, словно тончайшая лайка. В экипаже сидела улыбающаяся молодая дама, и облик юной особы за сверкающими стеклами, на фоне обивки цвета кофе с молоком, ее веселая кошачья усмешка, ее правая рука в изысканной перчатке на ручке зонтика, ее прошитая золотистыми нитями сверкающая шляпка, и отражение солнца в жестянке из-под лака, выброшенной в уличный канал, и вода в водосточных трубах, и вывеска парикмахера — все это позванивало от легкого ветерка, и все вместе смотрелось элементами светлой, радостной композиции.
Стоя перед магазином готового платья, наблюдая, как солнце волшебным образом преобразило фиакр и его окошки и всю улицу вместе с прохожими, я вдруг почувствовал с невероятной интенсивностью таинство красок и запахов, в котором освещение творит чудеса с силой поистине мефистофельской. (По-моему, нет на свете изобретения более мерзкого и безвкусного, чем магазин готовой одежды. Помещения их обычно хмурые, слабо освещенные, с таинственным запахом изделий из простого грубошерстного сукна, и в них болтаются при плаксивом зеленоватом газовом свете черные и серые костюмы, похожие на висельников или на обезглавленные трупы.) Среди них безмолвно крадутся какие-то фигуры, они доверительно сообщают секретные цены и записывают их особым шифром в массивные зеленые книги. В таких толстых книгах записываются долги нищих и бедняков из пригорода. Помещения стеклянных паноптикумов, забитых дешевой шерстью и мехом, принадлежат бледным, малоподвижным манекенам со спутанными курчавыми шевелюрами, этим странным людям из еврейского квартала, говорящим бесцветными голосами, как через стеклянную трубку, — в таких магазинах готового платья меня еще с детства преследует неопределенное чувство страха.
Но тогда, при описанном освещении, под веселый грохот фиакра, на котором словно сама госпожа Весна в золотом плаще прикатила на свидание со мной, даже эта лавка готовой одежды показалась мне частью светлой и радостной декорации. Два блондина в витрине так пристойно и мило смотрелись в своих смокингах с пластронами, что показались просто джентльменами, а не восковыми лакеями, и яркие губки дамы в бежевой мантилье были так очаровательны, а короткая стрижка «бу-бикопф» на ее блестящей головке была такой современной, да и девочки и мальчики в матросских костюмчиках казались такими радостными, что я поддался на уловки освещения и красок и уверовал в видимость жизни, как в саму реальность. Движение фиакра в свете солнечных лучей, звуки гармоники, синий отсвет стекол на башмаках прохожих, красавица в экипаже, лимонно-желтое, интенсивное солнечное тепло, освещавшее предметы в витрине, и даже клекот воды в водосточных трубах — все это так впечатляло меня, что я забыл о противном запахе сукна, о висельной символике готовых костюмов, о безвкусице восковых манекенов и, весь во власти радостной вибрации жизни, экзальтированно взирал на все это, забыв о своей ненависти к витринам готового платья.
Это был всего лишь миг дьявольского заблуждения, потому что в ту же минуту густая, точно чернилами пропитанная туча заслонила солнце, и в секунду все стало серым, как печальный зимний пейзаж на какой-нибудь голландской картине. В светотени февральских сумерек, когда карканье ворон предвещает снег и туман, при свинцовом освещении, бедные, вытоптанные улицы предместья, где всегда мокрые стены и сквозь влажные пятна проступают голые красные кирпичи, все вдруг погасло и расплылось в зимней тоске и скуке. По тротуарам шагали недовольные люди в рваных ботинках. Из мясной лавки несло запахом окровавленной туши, а из открытых дверей трактира воняло кислятиной, как из пивной. В витрине магазина снова застыли, как призраки, смешные неестественные куклы с ярко-красными щеками и льняными волосами. Из нутра склада снова потянуло неприятными, жуткими запахами, и из застекленной конторы под зеленой газовой лампой, где лежат толстые книги в массивных переплетах, зашелестел шепот, которым продавец сообщает цену товара, состроив мину, больше похожую на оскал собаки, чем на человеческую усмешку. Старый ободранный фиакр лениво тащился по граниту, и вся таинственная прелесть красоты угасла вместе с одним-единственным лимонно-желтым лучом февральского солнца, протянувшимся по горизонтали и исчезнувшим в пространстве за тучами.