Поездка в Россию
Шрифт:
– Что означает этот черный застекленный экипаж с четырьмя фонарями, что стоит на улице?
– спросил бы неизвестный путешественник, не без страха поглядывая на похоронную карету третьего разряда.
– Это похороны по третьему разряду. Человек умер, и теперь его везут хоронить. Он застрелился от безнадежности.
– Не может быть! А что означает это шествие женщин и детей с флагами?
– Это - безработные. Они хотят работать, но в стране экономический кризис. Понимаете? Три миллиона голодают. У нас это называется экономическим кризисом. У нас были войны, катастрофы, поражения, вот почему так обстоит дело.
– А эти мужчины, почему они все такие мрачные? Чем они живут?
– Они голодают, господин мой.
– Голодают?
– Такой у нас общественный порядок, дорогой господин!
– Странно! Странный общественный порядок! А почему вон в том доме играет музыка?
– Там таверна. Там люди пьют. Они пьют и одурманивают себя алкоголем. Вино - это своего рода яд, который действует на наши нервы, и на полчаса человеку кажется, что жизнь его немного легче, чем она есть на самом деле. Это некий самообман.
– Ну, ладно. А что означает этот грохот?
– Это - звон колоколов. Это - огромные гонги, которые люди подвешивают в специальных помещениях, выстроенных в честь нашего Бога. Он хотел, чтобы не было недовольных, чтобы люди не убивали себя от безнадежности, - вот его и убили, растерзали, а теперь опять прославляют.
Когда я намекнул на историю Христа, мой чужестранец откровенно изумился. Он уже слышал имя этого человека.
– Но мне кажется, что это продолжается уже две тысячи лет!
– Да-да. Примерно так.
– Однако странная же порода вы, люди! Как неудобно и неловко жить при ваших цивилизациях. Представьте воочию, насколько кошмарна эта улица в пригороде, эти похороны по третьему разряду на фоне процессии безработных, при ярком свете из окон трактира, под звуки колоколов в честь истерзанного Бога, в которого никто не верит! Я чужестранец, я здесь ненадолго, и я счастлив, что мне не суждено жить в этих местах. Я удаляюсь немедленно и никогда больше не вернусь в этот ад!
Чужеземец исчез, как привидение, а я остался на улице, продолжая наблюдать вереницу безработных, и думал о том, каким мужеством надо обладать, чтобы задержаться на этом плотном и шершавом земном шаре в условиях нашей гнусной цивилизации.
Я направился в трактир. Он назывался "Далматинский погребок". Там пили красное далматинское вино железнодорожники, грузчики и просто бродяги.
Но не только "Далматинским погребком" обозначили мы свое присутствие в имперской столице. В центре Вены, недалеко от Бурга и бывшей придворной библиотеки, размещены большие вывески: "Адриатический банк", "Юго-банк", "Славянский банк".
В ДРЕЗДЕНЕ
(Мистер Ву Сан-пэ интересуется сербско-хорватским вопросом)
Дрезден - город, в котором статуи королей держат в руках книги, а королям даются такие необычные эпитеты, как, например, "мудрый и справедливый". Дрезден - город, который в моей памяти связан с дрезденскими медовыми пряниками, тесто которых пахло очищенным медом, и как только я вспоминаю эти коричневатые пряники, вокруг меня начинают, сильно и на низких нотах, как пчелы, возвращающиеся в улей с ношей пыльцы, жужжать сценки из раннего детства. С Дрезденом меня связывает также воспоминание об одном ныне покойном гимназическом товарище. Его дядя погиб в Китае во время восстания боксеров, а бабушка его была родом из Дрездена. Однажды, когда после пасхальных каникул он вернулся из Дрездена, я написал за него домашнее сочинение "Мое путешествие в Дрезден", и он получил "отлично". Я тихо ликовал, когда наш учитель вслух зачитывал это сочинение всему классу. Это был мой первый крупный литературный успех! Помню, я упомянул в этом сочинении, что Дрезден - "немецкая Флоренция" и что Цвингер - "прекрасное недостроенное здание эпохи барокко". Теперь, стоя перед дрезденским Цвингером, я невольно вспомнил об этом сочинении, о своем покойном приятеле, о том, что Дрезден - "немецкая Флоренция" и что Цвингер - "прекрасное недостроенное здание эпохи барокко". Вспомнил я и о своем менторе и учителе Шопенгауэре. Старик собирал маргаритки на лужайках вокруг Дрездена и приходил в отчаяние от узости горизонтов своей фарфоровой эпохи, укрытой за стеклом, как бокал в бидермайерской витрине. И вот в таком растроганном состоянии духа, в окружении хорошо знакомых предметов и событий, меня застиг врасплох господин Ву Сан-пэ, который подошел ко мне и спросил, где находится Цвингер.
Как порядочный европеец, лучше знакомый с Цвингером и с Дрезденом, чем господин Ву Сан-пэ, который в конце концов не ел в детстве дрезденских пряников и не является последователем философа из этого города, а также не писал домашних сочинений о Цвингере, "прекрасном барочном здании", я повел себя с ним как европеец, хозяин, и целый день ему рассказывал о Европе. О нашей европейской истории, о будущем нашей Европы, о проблемах европейской культуры. Я повествовал синтетически, интегрально. Когда же вечером этого дня китайский господин узнал, что я не немец и, более того, не европеец, его это весьма удивило.
– Ах, вот что? Вы не немец? Откуда же вы?
– Из Югославии, господин Сан-пэ!
( В это мгновение, в том расположении духа, в котором я находился, мне показалось глупым заниматься самопровокациями и говорить господину Сан-пэ правду. Я забыл, что существует сербско-хорватский вопрос и что Югославии нет, но существует "Эс Ха Эс". Именно в смысле конституции, принятой в день святого Вида: королевство Эс-Ха-Эс (Сербов, Хорватов и Словенцев). Потому что, в конце концов, не бывает государств, которые назывались бы иначе, чем они называются. Итак: королевство СХС. Поскольку у меня не было намерения никого провоцировать, я все-таки продолжал вранье в духе какой-то воображаемой югославянской идеи, четко осознавая, как омерзительно я лгу и обманываю китайца. При этом я вспомнил, что мы таким образом лжем и обманываем мир и самих себя, утверждая, будто существует нечто, чего вот уже более шестидесяти лет нет, и глубоко вздохнул. У меня не хватило характера не солгать. Таким образом, в основе югославянской идеи еще раз оказалась ложь.)
– О, иес, иес! Чекославия! Президент республики - господин Бенеш-Масарик!
– Нет-нет, господин Ву Сан-пэ! Вы заблуждаетесь! Югославия - это не Чекославия. Чекославия - это Чехословакия. Словакия, Словения, Славия, Славония, Югославия, Чехословакия - это все разные страны, разные народы, разные государства.
– Странно! Неужели? А так похоже звучит. Панславия!
(А именно, мы только что разговаривали о паневропеизме Калерги[22], о чем господин Ву Сан-пэ читал несколько дней тому назад. Это тяготение к масштабному синтезу несло в себе нечто азиатское. Калерги - японец по матери, а ведь у всех у нас, у псевдославян, более или менее узкие, монгольские глаза. Сколь бы ни была мне симпатична и близка эта точка зрения, я вспомнил о наших эс-ха-эсовских различиях и не мог не упомянуть о них.)
– Панславия - это романтическая мелкобуржуазная иллюзия прошлого века, господин Ву Сан! Югославия - это не Чекославия. Чекославия - республика, а Югославия - королевство. Республика Чекославия отстоит от королевства Югославии километров на пятьсот. Это два государства. Две разные страны, так же как Бенеш и Масарик - два разных человека! Два министра, два философа. У каждого из них своя особая философия.
– Простите меня, - извинился благонамеренный китаец.
– Я ни в коем случае не хотел вас задеть. Но вы, мой достопочтенный и дорогой друг, поймите, что из нашей, китайской, перспективы - а дистанция между нами составляет десять-пятнадцать тысяч километров - эти пятьсот километров не имеют существенного значения. На таком расстоянии два персонажа могут показаться одним человеком, - добродушно прибавил господин Ву Сан-пэ с чуть заметным оттенком иронии, так что я с трудом удержался от усмешки. Подумав, что я обиделся, он решил заполнить паузу вопросом, заданным скорее из вежливости, с явно наигранным любопытством: - Так вы, значит, из Югославии? Из Югославии? Да? Хе-хе!