Погнали

1980-й. Рассвет. Открываю глаза. Ой… я опять проснулся. От постели ужасно воняет, но это запах дома. Запах убежища. Раздражает другое: простыни как будто крошатся и распадаются, и крошки царапают кожу. И вот оно, солнце. Строго по расписанию. Пустой и самодовольный свет бьет в глаза. Такой, блядь, уродливый. Как надзиратель в тюряге. Он меня бесит. И утомляет. Снова такая усталость — опять.

Но вот он я, просыпаюсь. Я знаю, в чем дело: в последнее время я так похудел, что не осталось вообще никакой преграды между кожей и нервными окончаниями, поэтому все, что происходит снаружи, бьет прямо по нервам. Весь этот свет. Прилив света. День — как большой океан; прижимает свою довольную дебильную рожу к окнам и стенам моей потерпевшей крушение квартирки, и вот он я, совершенно один. Я тону. Я уже утонул.

Но я по-прежнему

Снова откидываюсь на подушку и поднимаю руку, чтобы понюхать свою подмышку. О, нет. Конечно, я все уже знаю, с самого начала я знал, но он все равно поражает — как фрагмент полузабытого сна, того неотвязного затравленного ощущения, которое внезапно всплывает в памяти, как внезапное озарение, когда до тебя вдруг доходит, что именно в доме не так: где-то что-то горит, — этот резкий химическо-металлический запах от потовых желез при острой героиновой недостаточности.

Я совершил большую ошибку — опять проснулся. Это кошмар — начинать день с ошибки… каждый день я начинаю чуть-чуть позади, и все эти потерянные секунды копятся-копятся, и очень скоро я буду мертвым, еще не родившись на самом деле.

Сейчас весна. Я все думаю: у весны тоже — свой запах. Даже в Нью-Йорке. Запах выхлопных газов, смешанный с влажным воздухом: слабый намек на морскую свежесть и аромат новой листвы, из которых еще не выветрилось смутное обещание роста и путешествий в далекие страны. Весна пахнет, как только что сваренный джанк.

Я думаю о толпах людей на улицах, о том, как щелкают и жужжат их мозги, зияя большими надеждами, предвкушениями, планами и расписаниями, и боязнью, что скажет начальство, — и мой собственный мозг отключается в пустоту, как это бывает, когда ты бьешься над слишком сложной задачкой по математике. Я этого не понимаю. Хоть убей — не врубаюсь.

Я откидываю одеяло.

Я совершенно один, и я думаю: если и есть что-то хорошее в наркоте, так это ее неизменное свойство не давать человеку забыть о том, что он совершенно один. Мне вдруг хочется плакать.

Я встаю, голый, с постели, снимаю с дверной ручки мой толстый байкеровский ремень и проскальзываю по стеночке в гостиную, чтобы меня не увидели с улицы. Тяну за кончик веревки, которой связана старенькая бамбуковая шторка, и шторка падает с резким грохочущим шелестом — как мимолетный укол вины, который проходит за долю секунды. Я бросаю ремень на спинку стула перед диваном и иду на кухню. Наливаю стакан воды, отматываю туалетной бумаги и достаю пластиковый пузырек с растирочным спиртом. Возвращаюсь в гостиную. Ставлю все, что принес, на стул и достаю ложку и шприц из потайного ящичка письменного стола. Место, где я обычно сижу на диване, перманентно продавлено под моим весом и окружено бахромой жженой ткани — в тех местах, где обивка прожжена сигаретами. На ложке, почерневшей от копоти снизу — засохшая ватка и коричневая клякса. Последняя вчерашняя доза. Набираю немного воды из стакана в шприц и выдавливаю ее в ложку. Кончиком иглы подцепляю ватку и мешаю ей в мутной жидкости, чтобы все, что на ней осталось, полностью растворилось в воде. Отламываю сразу пять-шесть бумажных спичек, зажигаю их разом и держу под ложкой. Все должно быть стерильно. И главное — убедиться, что весь продукт растворился. Варево булькает, от него поднимается слабый дымок. Мутная жидкость становится почти прозрачной. Все сосредоточенно на процессе. Готовый продукт набираю в шприц через фильтр из ватки, выдавливаю из шприца пузырьки воздуха и кладу его на стул. Открываю пузырек со спиртом, прижимаю к горлышку сложенную в несколько раз туалетную бумагу, переворачиваю пузырек и натираю спиртом левое предплечье. Спирт пахнет свежестью. Беру ремень, перетягиваю левый бицепс, осторожно ввожу иглу в вену. Ногтем большого пальца слегка выдвигаю поршень. [1] Тонкая струйка крови вливается в жидкость. Вмазываюсь. Распускаю ремень. Вдавливаю бегунок до конца и вынимаю иглу из вены.

Блядь. Приход — почти нулевой.

Тем не менее, я с пользой убил пять минут. Чего теперь?

Комкаю туалетную бумагу, пропитанную спиртом, и стираю с предплечья индифферентную черно-красную каплю крови. Озираюсь по сторонам.

Моя квартира — она как пещера.

Когда я был маленьким и жил в Кентукки, мы часто ходили с друзьями в пещеры. Там много пещер. Очень много. На полях и лугах, что окружали городское предместье, где я родился и вырос, расположение этих пещер можно было определить по отдельно стоящим группам деревьев, что росли из усадочных раковин, где распахать землю было никак не возможно. Мы брали свечи, сэндвичи и фонарики и отправлялись в подземную экспедицию. Каждый раз возвращались в грязи по уши. Находили крошечные черепа животных и саламандр. Разводили костер и строили планы, как мы сбежим из дома, спрячемся в пещерах, и будем здесь жить, периодически совершая набеги на цивилизованный мир, как партизаны-мародеры, как Джесси Джеймс; [2] мы будем являться, как страшные галлюцинации, в супермаркетах, забираться в незапертые дома, чтобы стащить на кухне немного хлеба, и колбасы, и еще батареек, проноситься по задним дворам, смазанным пятном движения на периферии зрения, и снова скрываться в наших подземных убежищах, где темно и сыро.

Самое страшное было застрять. Главная цель любого исследователя пещер — найти пещеру размером хотя бы с комнату. Мы ни разу такой не нашли. Но ведь никогда не знаешь, куда приведет очередной тоннель. Дрожь предвкушения. Ползешь вперед, дюйм за дюймом, время тянется бесконечно, а ты все ползешь на животе сквозь камень, протискиваясь вперед в зябкой темноте, пот и вода, сочащаяся сквозь стены, заливают глаза, острые камни царапают по затылку, а ты все ползешь — в надежде, что именно этот тоннель все-таки выведет тебя в пещеру, огромную, словно дворец. А потом ты вдруг с ужасом понимаешь, что вперед — больше никак, но и назад тоже — никак. Ты застрял в камне. Клаустрофобия поднимается, как гигантская баллистическая ракета, а потом либо взрывается, либо падает вхолостую. Иногда импульс от взрыва ракеты швыряет тебя назад — с силой, достаточной, чтобы вырваться из ловушки. Иногда ты сдаешься, и в первые пару минут это — в кайф, ты представляешь себе, как ты будешь гнить здесь заживо, лежа лицом в крошечном ручейке, и мечтаешь о мести. Твои глаза — как драгоценные камни, страдающие от безнадежной любви. А потом тебя вновь накрывает волна ужаса и отчаяния.

Никогда раньше об этом не думал. Хватаю блокнот, чтобы записать мысль о сходстве прошлого и настоящего.

Хочется писать. Только что вмазался, и мне хочется писать. Плохо. Это значит, что часа через два меня опять будет ломать.

Бросаю работу. Иду в туалет, потом — в спальню. Надеваю трусы и черные «левисы» в обтяжку с парочкой замечательных дырок на бедрах, обожженных по краю, в тех местах, где я их повесил, когда срочно сушил в духовке перед концертом. Надеваю рубашку в полоску с обрезанными рукавами и натягиваю носки, которые вроде бы не пахнут. Потом достаю из-под кровати телефон и иду с ним в гостиную. Сажусь на свое продавленное местечко на диване. Телефон ставлю рядом.

Вот он я. Сижу. Вот он, член у меня в штанах — теплый, тяжелый, при полной потенции. Может быть, стоило бы подрочить. Я не оргазмировал уже несколько дней — это как пописать или просраться. Получается только на кромке прихода.

Падает пыль. Скелет достает из штанов свой член. Вау. Удовольствие — как пронзающие осколки, как будто внутри перекатываются звенящие треугольнички. Вау. Господи, все происходит так быстро, когда ты под дозой. Горячий поток. Это как спазм, как маленький эпилептический припадок. Ты почти видишь звезды.

Но потом все проходит, и ты чувствуешь только легкое опустошение; ты весь насторожен, ты слишком на взводе и не даешь себе погрузиться в это сладостное ощущение безмятежности больше, чем на минуту. Удовольствие от небрежного пресыщения — как будто ты объелся попкорном. Застегиваю штаны и отдаюсь ускользающему ощущению.

Солнце уже высоко. Меня беспокоит избыток света. День вступает в свои права. Кому позвонить? Должны же остаться нормальные люди. У кого-нибудь всегда найдется десятка. Или даже двадцатка взаймы. У меня есть еще книги, которые можно продать? Или, может, опять заложить гитару? В общем, выход всегда найдется.