Поговорим о графологии. Почерк – зеркало души

Ищенко Евгений Петрович

А. П. Чехов в своем рассказе «Любовь» отмечал: «…В размашистом, но несмелом почерке я узнал походку Саши, ее манеру высоко поднимать брови во время смеха, движения ее губ». А историк П. Щёголев, характеризуя императора Николая II, дает следующую характеристику его почерка: «Уже самый внешний вид дневников, написанных почерком, удивительно ровным, четким, неизменным с первого дня до последнего, свидетельствует об удивительной душевной невозмутимости писавшего. Однообразному фону записей соответствует однообразное отношение решительно ко всем событиям, записанным в дневнике. Равнинность дневника становится даже страшной».

Недаром, наверно, еще Стефан Цвейг писал: «…Почерк неповторим, как и сам человек, и иной раз проговаривается о том, о чем человек думал…»

Работу графологов XIX в., строивших свои заключения в соответствии с теоретическими воззрениями Мишона, критикует в своем рассказе «Тайна почерка» Карел Чапек: «Енсен нацепил свои волшебные очки и воззрился на почерк.

– Ага, женская рука, – усмехнулся он. – …Эта женщина лжива! Таково самое первое впечатление от ее почерка: ложь, привычка лгать, лживая натура. Впрочем, у нее довольно низкий духовный уровень, образованному человеку с ней и поговорить не о чем. Ужасная чувственность, смотрите, какие жирные линии нажима… И страшно неряшлива, в доме у нее, наверное, черт знает какой беспорядок… Обратите внимание, как она пишет начало слов, в особенности фраз, – вот эти размашистые и мягкие линии. Ей хочется командовать в доме, и она действительно командует, но не благодаря своей энергии, а в результате многословия и какой-то деланной значительности. Самая подлая тирания – это тирания слез. Любопытно, что каждый размашистый штрих завершается спадом, свидетельствующим о малодушии… После каждого такого невольного спада она собирает силу воли, а вернее, силу привычки, и дописывает слово с тем же самодовольным хвостиком в конце, – она уже опять прониклась самонадеянностью. Весь почерк проникнут притворством, он как бы старается быть красивее, чем на самом деле, но только в мелочах… Особенно обращают на себя внимание черточки над буквами. Почерк имеет обычный наклон вправо, а черточки она ставит в обратном направлении, что производит странное впечатление – точно удар ножом в спину… Это говорит о вероломстве, коварстве».

И последнее. Очень интересный образец графологического анализа почерка поэтессы Е. Добровенской по рукописному тексту ее стихотворения «Каблучком своим острым по сердцу задев» был выполнен Олегом Копыловым на страницах электронного литературно-художественного журнала «Дальний Восток России».

Об этом своем стихотворении Е. Добровенская писала: «И почудилось мне, что в каждом мужчине есть Дон Жуан, а в каждой женщине – Кармен. Отыскав в себе эту самую Кармен, я поразилась ликованию от ощущения свободы, ощущения себя женщиной до мозга костей. Мне захотелось танцевать. Это стихотворение, написанное мной, по сути танец, написано на одном дыхании, и я почему-то к нему (стихотворению) привязана нежно…»

Несмотря на то что был представлен не черновик стихотворения, а простое переписывание автором своего давно написанного стихотворения, в рукописном тексте как бы вновь переживалось, как бы вновь писалось.

Первое четверостишье:

Каблучком своим острым по сердцу задев,

Прохожу я, легка, как вечерний туман.

Ты – красавец, ты – светский пресыщенный лев,

И тебе покоряются все, Дон Жуан!

Если посмотрим на почерк, то видно, что строчки идут наклонно вниз, слова не выдержаны «по линейке», много букв сильно клинообразных, а слово «Дон Жуан» написано через дефис, словно какое-то сложное прилагательное, т. е. оно как бы «ограмматичено». Все это говорит о мечтательном, рассеянном настроении, преувеличениях и замкнутости на себе. Но ведь и смысл стихов говорит ровно о том же!

Второе четверостишье:

Ну а я над тобою смеюсь, Дон Жуан!

Над капризною маскою мелких страстей.

Не по силам тебе даже крупный обман,

Ведь любой человек – он ничей, он ничей!

Наклон строчек именно во втором четверостишье пошел вверх, пока не резко, но вверх. Это свидетельствует о живости в каком-то решении. Первая заглавная буква «Н» высокая и стройная, почти грациозная, в отличие от прописных букв в первом четверостишье… Еще ряд признаков говорит о том, что в человеке проснулись чувства благородства, искренности и эстетичности… Но ведь и смысл стихов свидетельствует о том же!.. Правда, есть одно «но» – слово «Дон Жуан» до сих пор написано с ошибкой – через дефис, «Д» в этом слове поникшее и словно мокрое. То есть для автора Дон Жуан до сих пор ненастоящ, невсамоделешен, а следовательно, и чувство пока не «разогретое», не доведенное до градуса сильной эмоции.

И наконец третье четверостишье:

Я танцую, и легкие юбки летят,

Как цыганские кони, – не нужен им плен!

Не кидай на меня свой пресыщенный взгляд,

Дон Жуан! Я ничья, Дон Жуан! Я – Кармен!

В рукописи Добровенской обнаруживается, что в слове «Дон Жуан» не только нет никакого дефиса, а между двумя частями этого имени большие пробелы. Первая строчка четверостишья не только идет вверх, она вверх просто взмыла, теперь уже много не угловатых, а округлых букв… Здесь уже появляется и эмоциональный напор, и живой Дон Жуан, и живая Кармен, и чувство, и танец…

Размашистые, крупные, словно выпуклые иероглифы Мисуги оставляли ощущение удивительного изящества, но стоило приглядеться к ним, и от каждого иероглифа начинало веять бесцельностью, пустотой. Наверно, он держал конверт в левой руке и, не жалея туши, щедрой кистью надписал его единым духом. Нельзя сказать, что его почерк был сух, но в нем проглядывали холодная бесстрастность и самонадеянность. Короче говоря, его размашистые письмена с самого начала не располагали к себе, в них чувствовалось стремление к самоутверждению, столь свойственное современным людям, хотя иероглифы и были лишены раздражающей вычурности, присущей тем, кто склонен кичиться красивым почерком. Конверт производил внушительное впечатление. Я вскрыл его и вынул из него большие листы китайской бумаги, какими обычно пользуются художники. Они были исписаны тем же размашистым почерком – в каждой строке не более пяти-шести крупных иероглифов». Это – отрывок из рассказа японского писателя Ясуси Иноуэ «Охотничье ружье», дающий некоторое представление о японской графологии.

ГЛАВА II. ОСНОВЫ ГРАФОЛОГИИ

Чем должен руководствоваться начинающий графолог

Для начинающего графолога не каждая рукопись сможет быть пригодной для графологического анализа. Следует избегать специально составленных служебных документов (докладов, заявлений и т. п.), стихов и переписанного текста, поскольку нужны большой опыт и многолетняя работа над подобными рукописями, чтобы выделить из-под нарочито старательного почерка официальных бумаг или определенно расположенных строк стихов естественное, беглое и непринужденное письмо, служащее лучшим материалом для подобной работы. Наиболее пригоден почерк писем к родственникам, знакомым, пометок в записной книжке, причем для исследования должно быть не менее 20 строк. Ценным материалом для начинающего графолога послужат также рукописи, исполненные в различные периоды жизни автора; тогда будут видны те изменения в почерке, которые произошли за этот срок.

Рекомендуется, чтобы исследуемые автографы были исполнены как на бумаге без линеек, с достаточным пространством для заполнения, где направление строк не будет связано определенными рамками, так и на линованной бумаге с весьма ограниченным пространством для письма. Строки, исполненные карандашом, менее выразительны, чем написанные пером либо шариковой ручкой.

Первые опыты лучше производить над почерками близких, знакомых и тех людей, основные черты характера которых вам известны. Тогда можно постоянно контролировать свои выводы и наблюдения.