Пограничники
Шрифт:
— Стоп! — говорит Сергей Ильич. — Ответьте, пожалуйста, Саранцев…
Есть в исхудавшем лице генерала, в запавших; ярких глазах, не утративших живого блеска, такая сила, что допрашиваемый помимо воли поднимается с табурета и становится «смирно», оттопырив локти и щелкнув каблуками. «Немецкая стойка!»
— Садитесь! — досадливо морщится Сергей Ильич. — Ну я понимаю, на войне всякое случалось — не одни победы и награды, был и плен, глаза на это не закроешь. Но объясните, каким образом вы очутились во власовском войске? Ведь знали же, что это сборище предателей и вас заставят стрелять в своих? Прошу
— С голода сдыхал, — бормочет Саранцев. — Думал к своим перейти при первой возможности.
— Почему не перешли?
— А немцы тоже не дураки. Сначала велели пленных партизан прикончить. Сказали: никто не узнает. А потом фотографии показали, незаметно сделали. Деться некуда — подписал документ.
Да, ситуация создалась трудная. Если, конечно, свою одну жизнь ставить выше всех других.
— У вас же было оружие, Саранцев, рискнули бы вырваться. Присягу ведь давали.
— Кругом немцы с автоматами как псы сторожили. Да и партизаны все одно были обречены — они до последнего дрались, немцы таких не миловали. Не я, так другой кто их пристрелил бы.
У труса своя логика.
— А потом больше не голодали? — Саранцев не уловил насмешки. — Всем вас обеспечили?
— Нормально жили. Даже спиртное было. Когда из боев выходили.
— Ясно! А после войны?
— Остался на Западе. Боялся кого из знакомых встретить.
— Работали?
— В лагере для перемещенных лиц в Ингольштадте жил. А работа от случая к случаю. Голодухи, конечно, не было, но собачье существование надоело. Каждый пфенниг считать кому хотелось? Думал, поживу хоть сколько, когда он пришел и предложил. Я сразу согласился. Жил — дай бог всякому. Жратва, выпивки, девчонки — сколько хочешь. А что? И убивать никого не надо. Пошлют — приедешь в назначенный пункт, уточнишь данные насчет того, есть там, скажем, атомный заводик или нет. А потом развертывайся и кати в Закавказье, только ухитрись через границу проскользнуть, а в Турции тебя уже ждут люди. Доложишь все и получай свои доллары. На полжизни обеспечен. Можно дело свое открыть и стать нормальным человеком…
— Говорите, убивать не надо никого. Но у вас был автомат и браунинг с четырьмя обоймами. Все это для игры в футбол?
Человек молчит. Садится, снова встает:
— Будет мне прощение, гражданин генерал? Ведь никого не убил. Можно сказать, вина только в том, что сам не явился с повинной. За это готов отвечать.
— Уведите его, — устало, как после тяжелой физической работы, говорит Сергей Ильич.
Как всякий настоящий политработник, генерал Гусаров убежден: в тех случаях, когда кто-то оступился, полетел под откос, виноват не только он, но и те, кто вовремя не разглядел в нем какой-то изъянчик, выверт, червоточину, не поправил, не пришел на помощь.
А вот приводят к Сергею Ильичу человека, у которого побудительными причинами для ухода в другой лагерь были интересы более глубокие.
В 1943-м на своей родине в Молодечненской области семнадцати лет пошел на службу в 13-й батальон войск СД националист Иван Филистович. Участвовал в карательных операциях. А когда немецких захватчиков и их пособников вышвырнули с территории СССР, Филистович сражался в Италии против местных партизан и союзнических войск.
Через год после войны он в Париже связался с
— Долго действовали? — спрашивает Сергей Ильич у остроглазого темнолицего человека с хищным волевым лицом.
Тот обескураженно махнул рукой.
— Сорвался на первой же вербовке…
Генерал Гусаров торжествующе усмехается: у этого националиста союзников не отыскалось.
Да, так получается: миллионы мальчишек учатся, вступают в пионеры и комсомол, идут работать на заводы и в колхозы, а начинается война — оказываются в танках, за пулеметами, на оборонных заводах. Из этого прекрасного поколения, воспитанного всем строем нашей жизни, выламываются людишки, которым наплевать на высокие идеалы их поколения, на судьбу Родины — им лишь бы вырвать себе собственную, личную обустроенность. Вялые, куцые запросы мещанства питают индивидуалистов. Националистическая зверушечья ограниченность тоже ведет в лагерь врагов Советской Родины.
Сердечный, чуткий к людям, самозабвенно отслуживший три десятка нелегких лет в пограничных войсках, генерал Гусаров становится каменно-непреклонным, когда затрагиваются исповедуемые им принципы.
В Западной Украине бандеровское движение шло на убыль. Оно было разгромлено не только превосходящей военной силой, но и терпело идеологический крах.
Потерпевшие поражение оуновцы могли теперь действовать только «боивками» — группами от двух-трех до десяти-двадцати человек. По преимуществу в эти «боивки» входили оголтелые палачи, на счету которых было много невинных жертв.
Каждое утро в Политуправлении погранвойск страны появлялась сводка за истекшие сутки. Каждое утро начальник Политуправления генерал Гусаров не начинал свой рабочий день, не прочтя сводки.
Наибольший процент потерь по-прежнему проходил по Украинскому пограничному округу.
…Убиты в селе на Волыни две девушки-комсомолки и девочка-пионерка, трупы брошены в костер и обуглены; действовала «боивка» из трех человек.
…Убито двое солдат-пограничников, тела повешены, вспороты животы.
…Трое солдат внутренних войск, попавшие в плен к бандеровцам, запряжены в сани (летом) и замучены до смерти.
Так почти каждый день.
Звонит начальник погранвойск Закарпатского округа генерал Мироненко. Стало известно, что надрайонный проводник (руководитель ОУН промежуточного звена между районом и областью) по прозвищу Зеленый начал колебаться. Многолетняя лесная звериная жизнь в сырых тайных ямах-«схронах» привела к тому, что он заболел туберкулезом. Кстати, на днях в Черновицкой области обнаружили «схрон», в котором находились трое мужчин и женщина, жена одного из бандитов. В этой затхлой норе родились и выросли двое детей — полутора и трех лет. Ничего, кроме звериных чащоб, они не видели и смотрели на советских офицеров и солдат, как лесные зверьки, вылупив глаза.