Пограничные характеры
Шрифт:
Толя Осокин, герой этих дней, волжанин, — на редкость привлекательный парень! Он по-юношески тонок станом и свеж лицом. Волосы у него темные, черты правильные; во всем облике преобладает выражение собранности. Вместе с тем темно-карие мальчишеские глаза блестят и лучатся; улыбается открыто. Ему все интересно. Но он не назойлив. В этом крестьянском парне нет ни тени простоватости или робости. Он серьезен, скромен и внимателен.
Вообще я видела на заставах многих двадцатилетних юношей, с которыми хотелось говорить о самых сложных вещах; видимо, к этому поколению по наследству перешла советская интеллигентность
У пограничных ребят взгляд прямой, иногда умно иронический, они тонко подмечают смешные стороны в человеке: неумелость, напыщенность. Но вместе с тем охотно и дружелюбно отзываются на всякое открытое слово. Я испытывала к ним чувство уважения с примесью некоторой грусти: ведь это подросла уже наша собственная смена! Смена тех мальчишек, с которыми я сидела двадцать лет назад за партой и которые сложили свои вихрастые головы и под Сталинградом и на Курской дуге. А мы сами были сменой пограничникам сорок первого года, насмерть стоявшим у застав…
Хочется пожелать добра Анатолию Осокину. И нет зависти к его молодости. Только желание, чтоб он и его товарищи пошли дальше и сделали больше, чем успели мы в их годы.
ОБРАТНАЯ ДОРОГА
По обе стороны полотна за окнами вагона шли словно заброшенные сады: крючковатые яблоньки, развесистые старые груши. Стоял туман, и ветви обросли инеем. Это и было классическое мурманское криволесье: полярная береза, потерявшая свою среднерусскую стать и даже белокожесть, некоторые стволы имели сероватый или красный оттенок. Пожалуй, непривычно для глаза, странно, но по-своему тоже красиво.
Взошло желтое морозное солнце, и криволесье обернулось волшебным садом: в каждый сучок были продеты алмазные сережки.
А вдоль полотна — вот уже сколько километров! — шел, не отставая, лисий след.
— Ходила кума на промысел, — сказал попутчик.
Со мной ехал старший сержант, как все пограничники, подтянутый и готовый в любой мелочи прийти на подмогу. Сознаюсь: я отдаю предпочтение этому роду войск перед всеми другими! Может быть, потому, что сама росла на заставе, и зеленая фуражка одним своим видом уже будит смутные воспоминания детских лет. Я привыкла относиться к ней с уважением и доверием, будто это был тайный знак большой родни.
— Что везете из Заполярья? — полюбопытствовал сержант.
— Кроме записных книжек и воспоминаний, коллекцию минералов, которую мне подарили горняки Никеля. У меня дома есть мальчишечка дошкольного возраста, который подбирает всякие камни, а теперь мы с ним займемся по-настоящему.
— Вырастет, геологом будет?
— Кто же их знает, кем они будут! Раньше мальчишки все хотели идти в летчики. Теперь — в ракетчики и космонавты. Лет через пятнадцать появятся новые заманчивые профессии. У меня вот брат кончил мореходное училище, техник-судостроитель, неплохо работает, а недавно признался: «Если бы начинать все сначала, хотел бы я стать учителем географии».
— А я своей специальностью доволен, — сказал пограничник, — я инструктор службы собак.
И снова как бы открылась особая страница пограничной книги.
ПРОЩАНИЕ
Вот когда я насмотрелась на солнечную тундру! На цепи ее снежных гор, мягко отороченных небом. На великолепную ровность озер, спящих под белыми простынями. На горностаевые ложбины с черной выпушкой редколесья. На морозные радуги. Наконец, на приземистые сосны с дремучими седыми головами. Каждая из них так и просилась на картину «На севере диком стоит одиноко…»
Север был дик. Невозмутимые снега, блистающие парадными одеждами, чаще бороздились пока что цепочкой звериных следов, чем лыжней. Все, что делали здесь люди, было только началом. Станции, поселки, заводы, города, сама дорога, по которой мы ехали и которая петляла почище, чем в Крыму, — так, что, глядя из окна среднего вагона, мы видели одновременно и хвост, и голову своего поезда, — все было новеньким, с иголочки! А еще вернее: недостроенным, только что задуманным, проведенным как бы пунктиром.
Мурман — край геологов и строителей. Ведь есть же люди, которые дороже всех жизненных благ и удобств ценят неповторимую возможность заложить первый камень, первыми поставить свою ногу на тропу к будущим медным или алмазным копям, к будущим городам.
Окидывая взглядом воды дикой реки с трудным названием, они воочию видят между ее валунами бетонные опоры будущих гидростанций. Они переживают минуты высокой и молчаливой гордости.
Я даже не знаю, надо ли считать стремление в неизведанное свойством одних только романтических натур? Да и что такое романтические натуры? Были ли романтиками пограничники, которые ругали летом болота, зимой — бураны, но после службы оставались все-таки в Заполярье, так и не возвращаясь ни на Украину, ни в уютные городки Подмосковья? Как объяснить самочувствие зябкого болезненного грузина, служившего объектом многолетних подтруниваний, который, узнав о переводе в Ташкент, сник, расстроился и уныло твердил друзьям, что, без сомнения, пропадет там с тоски.
По мере того как последние километры мурманской земли оставались позади, а поезд неумолимо несся вперед, я все с большей отчетливостью сознавала, каким драгоценным подарком было это путешествие.
Я не могу сказать тебе, старый Мурман, полуостров сокровищ, «прощай!». У меня просто не хватает на это духу. Я говорю «до свидания», хотя и не знаю, когда мы снова встретимся.
Прошла ночь, и поезд уже шел по Карелии. Исчезли тундры и растаяли сопки. Редколесья превратились в настоящие, привычные глазу леса, словно миру вернули прежние пропорции. Хотя снег оставался глубоким и нетронутым, это был другой край. По-своему не менее прекрасный, но совсем, совсем иной!
Я смотрела на него из окна вагона с любопытством. Ведь где-то здесь, в лесах Северной Карелии, жили и пели древние калевальцы, когда:
…Время шло неутомимо,
Год за годом чередою.
Солнце юное сверкало,
Молодой светился месяц.
Возле одного из бесчисленных озер, может быть, даже на берегу Унд-озера — озера прекрасных сновидений, откуда пошел и мой собственный род,
Маленькая северянка