Пограничными тропами
Шрифт:
«Все выяснится там, на перевале», — заставлял себя успокоиться Самохин, но с волнением не мог справиться. Он торопливо оделся, также торопливо вышел на крыльцо, запрыгнул на подведенного коня.
— За мно-о-ой! Галопом ма-а-а-арш!
Морозный воздух обжег лицо, но Самохин даже не заметил этого. Он скакал впереди отряда и думал: «Что случилось?! Что?!»
В горах стало еще холоднее. Самохин то и дело тер шубенкой щеки, нос, нагонял к лицу кровь — вдохнув полной грудью и затаив дыхание, склонялся к луке и прижимался к ней грудью, от этого кровь приливала к лицу, и оно меньше мерзло; он чаще стал поглядывать на ехавших за ним красноармейцев (не поморозились ли?), заставлял и их тереть щеки, «давить
Прошло около пяти часов. Лошади устали, приходилось ехать только рысью или шагом. Под вечер, когда уже начало смеркаться, достигли они наконец перевала.
На самом перевале и на обратном спуске лежали запорошенные трупы. Их было много, этих одетых в полосатые халаты, бекеши и полушубки замерзших, скорченных трупов — десятка два. В центре лежали раздетые и изуродованные красноармейцы. Их лица замела пороша, в широкие ножевые раны набился снег.
— Ваш помощник Бравиков, красноармейцы Усманбаев, Иванов и Саблин, — проговорил, обращаясь к командиру взвода, кто-то из красноармейцев, когда пограничники спешились и, сняв шапки, остановились возле убитых товарищей. — Вот вы и познакомились с ними.
Самохин ничего не ответил, он посмотрел на изуродованные трупы пограничников, на убитых ими врагов и подумал: «Геройски бились. Но кто расскажет об их геройстве, кто расскажет, что здесь произошло?»
Красноармейцы начали осматривать местность, чтобы по каким-либо признакам определить ход боя.
— Товарищ командир! — обратился один из них к Самохину, поднимая кожаную полевую сумку, валявшуюся шагах в двадцати от убитых пограничников. — Сумка Бравикова. Отбросил, видно.
Все столпились вокруг найденной сумки, будто в ней была скрыта тайна боя и смерти хозяина. Самохин же, взяв сумку, стал просматривать ее содержимое и обнаружил смятый, протертый на сгибах листок. Это было свидетельство, выданное дунганину Ги Юну, жителю села Марьяновки, на право ведения мелкой розничной торговли.
Через несколько минут, отправив одного красноармейца для связи на перевал Бедель и приказав остальным везти убитых пограничников в расположение взвода и положить их в баню, чтобы они оттаяли и их можно было обмыть перед похоронами, Самохин то рысью, то галопом скакал в Милютинку. Лошадь он не жалел, думая лишь о том, чтобы успеть еще ночью вернуться во взвод, а к рассвету успеть в Марьяновку, которая была в двенадцати километрах от Милютинки.
— Поднажми, милый! — обращался он к коню. — Надо, друг, надо!
Конь, привыкший к голосу хозяина, понимал его и убыстрял бег. А командир взвода мысленно уточнял детали действия: оставить во взводе уставшую лошадь, на кошевке доехать до Марьяновки к председателю Совета, с ним — к дунганину. «Расскажет все. Заставлю рассказать!» — убеждал себя Самохин, хотя сам еще не знал, что предпримет, чтобы заставить говорить Ги Юна. Самохин был твердо уверен, что дунганин пока еще не ушел из дому, предполагая; что пограничники еще ничего не знают о бое на Иштыке, а утром уйдет в горы, чтобы переждать там несколько дней до выяснения намерений пограничников. Он был уверен, что торговец обязательно будет отказываться от всего. Самохин торопил коня, чтобы неожиданно захватить Ги Юна, и до самых мелких подробностей разрабатывал план действий и продумывал предстоящий разговор с председателем Совета и задержанным.
Самохин едва успел. Они подъехали к небольшому глинобитному домику как раз в тот момент, когда хозяин в полушубке и валенках, с перекинутым через плечо хурджуном спустился с крыльца.
— Куда собрался? — осадив коня, выпрыгнул из кошевки Самохин. — Садись, подвезем.
— Моя… Мне в гости надо. Торговать надо. В аул надо, — быстро заговорил дунганин, низко кланяясь и приторно улыбаясь. — Спасибо тебе, начальник! Моя… Я пешком. Привык я, привык.
— А
Ги Юн поднял голову. Лицо его продолжало улыбаться приторной улыбкой, а глаза беспокойно смотрели то на командира взвода, то на председателя сельского Совета.
— Нигде не был. Дома был, — снова залепетал, почтительно склонившись, Ги Юн.
— Садись, Ги Юн, в кошевку. В Покровке поговорим, — спокойно пригласил торговца Самохин.
Ги Юн сидел на краешке стула, на все вопросы отвечал охотно, покорно кланялся, не вставая со стула, и приторно улыбался, но то, что он был в сыртах, отрицал; он божился, бил себя в грудь, доказывая, что он любит советские законы и никогда их не нарушит.
Самохин показал ему вынутую из сумки Бравикова на Иштыке помятую бумагу и сказал, где она была найдена.
— Давно потерял ее. Давно. Когда в аулы ходил, — скороговоркой ответил торговец, кланяясь и улыбаясь.
Самохину не понравилось то, что допрос затягивается, что все его попытки что-либо выяснить наталкиваются на приторную улыбку и почтительные поклоны, а время идет. Он понимал: чем дольше не сможет заставить торговца признаться и назвать фамилии тех, кто был на Иштыке, тем быстрее контрабандисты узнают о том, что задержан Ги Юн, и уйдут в горы. Брать их в горах будет трудно. Нужны срочные меры. Ему пришла в голову мысль показать задержанному убитых пограничников. Расчет был прост. Ги Юн не был профессиональным убийцей и вряд ли сможет спокойно смотреть на жертвы схватки, соучастником которой был и он. Но случилось непредвиденное: оттаивающие трупы шевелились. Это наводило на Ги Юна суеверный страх.
Не прошло и двух минут, как в канцелярию вошел дежурный и доложил:
— Задержанный кричит: «Расскажу все, выпустите только».
— Веди.
Торговец робко вошел в канцелярию и остановился у порога. Он больше не улыбался, в глазах его был испуг.
— Не могу я там!
— Страшно, говоришь, на мертвых смотреть. А делать их мертвыми не страшно? Говори! Все говори!
— Все скажу, все… Мы шли на перевал. Двести человек. Хотели менять вещи на опий. Зашли на Иштык — никого нет. Как вниз пошли, слышим: «Стой! Руки вверх!» Хотели бежать — со всех сторон пограничники. Один за пулеметом лежит, стрельнул выше нас. Подняли руки. Подошел к нам высокий такой, с наганом, командир похоже, отнимать стал вещи, маузеры, ножи. Отберет — свяжет и отведет ближе к пулемету. Много связал, половину связал. Меня тоже. Никто не видел, как из Китая к нам помощь подошла. Тех много тоже было — сто, наверное, человек. Они уже несли опий, обменяли товар. Пулеметчика сразу убили. Который обыскивал нас, к пулемету побежал. Все стрелять стали. Попали в него. Много раз попали, а он вздрогнет и бежит. Добежал. Многих наших убил с пулемета, потом замолчал. Другие пограничники тоже легли за камни и из винтовок били. Много нас было, окружили каждого. Один, казах похоже, встал и на нас побежал. Двоих штыком заколол. Лицо в крови, руки в крови — страшно. Всех солдат убили, своих, которые тяжело ранены, тоже убили. Как их в село понесешь? Их не спрячешь, все равно пограничники узнают, допрашивать начнут: где ранен? Всем тогда конец, так мы думали. Пулемет, винтовки с собой взяли. Я никого не убивал.
— Почему же сразу не признался, если не убивал?
— Боялся. Своих боялся. Узнают, что рассказал, — не жить мне.
Ги Юн замолчал. Молчал и Самохин, мысленно воспроизводил ход боя. «Молодец, Бравиков. Правильно действовал. Если бы не случай… Герои, ребята. Герои! Мы отомстим за вас!»
— Фамилии сообщников?!
— Я мало знаю.
— Запомни, Ги Юн, если хоть одного скроешь, тебе же хуже будет. Они тебя убьют.
— Всех назову, всех, кого знаю! — заверил контрабандист и стал называть фамилии и адреса.