Пограничными тропами
Шрифт:
«Нужно было обойти, нужно было самим сделать засаду, — в какой уже раз думал Самохин. — Но для этого нужно хорошо знать все горные тропы, иметь добровольцев-проводников. Нужно быть хитрее».
И хотя, делая такой вывод, Самохин сомневался, прав ли он, упрекал себя в кощунстве над памятью о погибшем боевом друге, действиям которого всегда подражал, все же, сомневаясь и упрекая себя, он не мог думать иначе. Позже, когда Самохин научился воевать с басмачами, контрабандистами и шпионами, он не мог без улыбки вспоминать о своих сомнениях: потом, через пять лет, когда солдаты задержали при переходе границы Бойко, задержали легко,
А в Милютинке как раз и не хватало этой дружбы. Командира взвода Албина, которого ехал сменять Самохин, в селах и аулах не уважали, а боялись. Все знали — не угодишь, схватится левой рукой за свою окладистую бороду, зажмет ее в кулак, а правой за револьвер: «Я вас научу уважать Советскую власть!»
О его несдержанности слагали анекдоты, да и было отчего. Пригласили как-то Албина сельчане на престольный праздник. Дело обычное — принято в селах приглашать пограничных начальников на все праздничные вечера, и никто никогда, если, конечно, обстановка позволяла, не отказывался от таких приглашений. Пошел и Албин. А там — поп. Оскорбился этим начальник участка, но поначалу сдержал себя. Выпив же стопку-другую самогонки, подошел к иконе «Сорок святителей», ткнул пальцем в одного из святых и спрашивает попа:
— Благочинный, как святого звать?
— Не богохульствуй, — ответил тот. — Оно ведь так: ты святого обидишь, он тебя тоже. Ваших-то и так, смотри, убивают.
— А, шкура, басмачам подпеваешь!
Зажал Албин в левый кулак свою бороду, мнет ее, потом на попа кинулся. Тот тоже не из робких оказался — сдачи дал. Пошла потасовка. Албин одолел, вытащил попа на улицу, запряг в сани и, размахивая наганом, погнал его по улице. Судить хотели Албина, да поп простил.
«Поп, конечно, не помощник нам, — рассуждал Самохин, вспоминая тот случай, — но нельзя же издеваться над человеком. Да и верующих в селах еще много. Не наганом запугивать, а убеждать их нужно».
На рассвете Самохин въехал в село. Ставни в обшитых тесом пятистенниках, часто стоявших вдоль улицы, еще не раскрывались. Было тихо, только изредка из глубины какого-нибудь двора сонно тявкнет собака да пропоет свою утреннюю песню петух. Село еще спало, и странно было слышать в этом утреннем спокойствии села скрип полозьев и видеть сани с сеном, медленно двигающиеся по дороге.
— Куда в такую рань, мужики? — догнав первые сани, спросил Самохин.
Закутанный в тулуп мужчина повернул голову к Самохину, сняв варежки, запустил пятерню в заиндевевшую пышную бороду и вздохнул.
— С бородой-то ведь жаль расставаться. Да и грех без нее.
— С какой бородой?
— Со своей, с какой же еще!
Самохин ничего не понял из этих ответов и, остановив едущих, стал расспрашивать их подробнее. Они вначале нехотя отвечали на вопросы, потом разговорились.
— Албин сбрил свою бороду и сказал, что ежели не привезем по возу сена, то и нам сбреет.
— Видать, сена у него не достает.
— Коней нечем кормить, стало быть.
— А как без бороды?! Грех на душу кто брать хочет?! Он-то — безбожник!
Самохин,
— Смешного-то, парень, здесь ничего нет!
— Да я не над вами — над ним.
— И то верно. Наганище выхватил — давай! Пришел бы, сказал: так, мол, и так, сена нет. У нас завсегда излишки найдутся. Без ругани можем дать. Взаймы ли, так ли совсем.
— Вот что, товарищи, поезжайте домой. Теперь вместо Албина я буду командовать. Если действительно с сеном туго — попрошу вас помочь.
— Ну слава те господи! — заулыбались, поглаживая бороды, мужики. — Мы что, мы завсегда поможем.
К обеду 7 ноября Албин и Самохин подписали рапорт о сдаче и приеме взвода. Все имущество, оружие и кони были уже осмотрены (сена действительно оставалось очень мало, а полк обещал подвезти его не раньше, как через неделю), новый командир взвода познакомился с личным составом, выяснил обстановку — она была тревожной: ожидался переход границы большой группы контрабандистов, и Албин еще до приезда Самохина выслал на перевалы Бедель и Иштык на несколько суток усиленные наряды. Возглавил их помкомвзвода Бравиков.
Самохин наметил на второй день праздника выехать на охраняемый взводом участок, чтобы проверить наряды, познакомиться с местностью и границей, и сейчас, развернув карту участка, изучал ее, намечал маршрут. От этого занятия отвлек его стук в дверь. Вошел дежурный и доложил, что из села пришел мужик и хочет говорить с новым командиром.
— Пусть заходит, — распорядился Самохин и встал, свернув карту, из-за стола, чтобы встретить гостя.
В канцелярию вошел тот самый сельчанин с пышной черной бородой, который ехал на последнем возу с сеном и к которому Самохин обращался с вопросом: «Куда в такую рань, мужики?»
— А-а, старый знакомый. Ну здравствуй! С чем пожаловал?
— На Иштыке, командир… Как звать тебя-то?
— Никита. Никита Самохин.
— На Иштыке, Никита, что-то случилось. Поехать бы тебе туда надо. Только не сказывай, что я приходил.
— Хорошо. Спасибо тебе! И вот еще что. Коней на самом деле кормить нечем. Через неделю привезут, а пока вы бы взаймы воза три подбросили. Прессованным отдам.
— Это можно, — подумав немного, ответил бородач. — Только отдавать незачем, так привезем. Мужики уже решили. Ну ты, Никита, спеши на перевал. Мне тоже пора идти.
Как только гость вышел, Самохин приказал дежурному подготовить, по тревоге, шесть красноармейцев и сам начал быстро одеваться. Ему было и радостно, что с первых дней работы началась завязываться дружба с сельчанами, и вместе с тем он был сильно обеспокоен сообщением бородача. Он не стал задавать ему вопросов потому, что ответы на них никак не изменят положение дел, еще и потому, что человек, может быть, не знал всего или не желал сказать всего, а пришел просто из уважения предупредить, вопросы же, требующие ответа на то, что он не хотел рассказать или не знал, поколебали бы это уважение. Человек пришел, боясь осуждения, боясь мести, — такое нужно было учитывать, и Самохин не задал ему ни одного вопроса, хотя с первого же слова встревожился и сам себя спрашивал: «Что случилось?! Что?!»