Похищение лебедя
Шрифт:
— О господи… — сорвалось с моего языка.
Мэри глянула на меня, не донеся вилки до рта, занавесь волос соскользнула с ее плеча.
— Ничего, — сказал я.
Она спокойно и уверенно пила воду. Я в душе благословил ее за то, что она не принадлежит к числу женщин, постоянно требующих отчета: «О чем ты думаешь?» Она наблюдала за мной, явно озадаченная, но молчала. Она, тепло подумал я, из тех женщин, что и не хотят знать всего. Она очертила вокруг себя собственную сферу блистательной отстраненности.
После ужина мы молча вместе поднялись наверх, словно лишившись дара речи: я не решался взглянуть на нее в те секунды, когда отпирал дверь нашего номера. Я гадал, не подождать ли в холле, пока она побывает в ванной, и решил, что еще неудобнее спрашивать, остаться мне снаружи или войти с ней.
— Я тоже приму душ, — сказал я, пытаясь сложить газету и непринужденно положить ее на кровать.
— Хорошо, — согласилась она.
Голос был чужим и далеким. Она жалеет, подумалось мне; жалеет, что согласилась поехать, поставила себя в такое положение. Теперь она чувствует себя, как в ловушке. И я вдруг жестко подумал: очень жаль, но раз уж мы оба здесь, нам так или иначе придется через это пройти. Я встал, больше не пытаясь заговорить с ней, снял ботинки и носки, ноги мои на светлом ковре выглядели жалкими и тощими. Я достал из чемодана туалетный набор, а она отодвинулась в угол, пропуская меня в ванную. С чего я взял, что из этого что-нибудь выйдет? Я тихо закрыл за собой дверь. У мужчины, отразившегося в зеркале, был, возможно, еще один недостаток: он не был Робертом Оливером. Ну и к черту Роберта. Я разделся, с усилием отводя взгляд от серебристой поросли у себя на груди. По крайней мере я сохранил форму, пробежками накачал мускулатуру, только ей теперь ее не почувствовать. В конце концов нет необходимости через что-то там проходить. Историю Мэри не повернешь назад. Глупо было и пытаться.
Я вымылся под тугим душем обжигающей до боли водой, намылил гениталии, хоть она, может быть, их и не коснется. Тщательно выбрил перед зеркалом свой немолодой подбородок и надел второй халат. («Если вам понравились наши халаты, вы можете увезти такой с собой домой! Спрашивайте в магазине отеля!» — и умопомрачительная цена в песо.) Я почистил зубы и причесал вытертые полотенцем волосы — сколько их осталось. Мне уже слишком поздно впускать кого-то в свою жизнь, тем более всерьез, это же ясно. Я гадал, как нам обоим удастся уснуть, не занявшись любовью. Еще не поздно попросить для себя отдельный номер, оставлю ей двуспальную кровать и возьму с собой чемодан, пусть спокойно отдыхает в одиночестве. Я надеялся, что нам удастся разойтись по номерам, что бы это ни значило, не поссорившись, достойно и прилично. Я выберу подходящий момент, чтобы сказать ей, что все пойму, если она решит уехать из Акапулько раньше. Уговорив себя и на пару секунд сжав руку в кулак, чтобы успокоить дыхание, я позволил себе открыть дверь ванной, хоть и жаль было покидать свою залитую паром гавань ради подобного разговора.
К моему удивлению, в комнате было темно. В первую минуту я решил, что она сама все решила, перебравшись в другую комнату, но потом рассмотрел смутно белеющий силуэт — она сидела на краю кровати за пределами полосы света из ванной. Волосы у нее сливались с темнотой, а очертания обнаженного тела расплывались. Я окоченевшими пальцами выключил свет в ванной, сделал два шага к ней и только тогда догадался снять халат. Я бросил его на стул или туда, где, кажется, был стул, и в несколько неуверенных шагов добрался до нее. Даже теперь у меня не хватило решимости протянуть к ней руки, но я почувствовал, как она поднялась мне навстречу, так что ее теплое дыхание коснулось моих губ, и тело ощутило тепло ее кожи. Я только теперь заметил, как замерз. Я годами замерзал. Ее руки двумя птицами опустились на мои холодные голые плечи. Потом она медленно заполнила остальные пустоты — мой онемевший рот, пустоту в груди, пустые руки.
Я начал рисовать анатомические рисунки на курсе у Джорджа Бо в школе Арт Лиги и рисовал долго. Я дважды прошел этот курс и еще раз — живопись человеческого тела, когда понял, что мои портреты не станут лучше, пока я не изучу мускулатуру лица, шеи, плеч, кистей рук. Мы в классе рисовали бесконечные мускулы и только
Ближе к утру Мэри приникла головой к моему плечу и уснула, а я, баюкая ее в недавно еще пустых руках, тоже мгновенно уснул, прижавшись щекой к ее волосам.
Глава 89
1879
В этот вечер она, слепо и бессмысленно уставившись на книжную страницу, засиделась допоздна. Когда часы внизу отбивают полночь, она причесывается, вешает платье на крючок в гардеробе. Натягивает на себя вторую ночную сорочку, лучшую из двух, с крошечными рюшами по вырезу и на запястьях, с миллионами сборок, прикрывающих грудь, а поверх накидывает и подпоясывает халат. Она умывается над тазиком, надевает бесшумные вышитые золотом ночные туфли, берет ключ и задувает свечу. Она опускается на колени у кровати и произносит короткую молитву в память добродетели, с которой она расстается, заранее умоляя о прощении. Только почему-то, закрыв глаза, она видит Зевса.
Дверь открывается без скрипа. Толкнув его дверь в дальнем конце коридора, она убеждается, что замок не защелкнут, и все становится ясно, и от этой ясности громко стучит сердце: она с бесконечной осторожностью закрывает дверь за собой и запирает ее. Он тоже зачитался в кресле у закрытого шторой окна, под свечой на столе. У него старое лицо, в колеблющемся свете оно вдруг становится похожим на череп, и она подавляет порыв убежать обратно. Потом он встречается с ней глазами, у него мягкий, мудрый взгляд. На нем алый халат, она никогда не видела этого халата. Он закрывает книгу, задувает свечу и, поднявшись, чуть раздвигает шторы: она понимает, что теперь им, в проникающем с улицы свете газовых фонарей, хотя бы смутно будет видно друг друга, а снаружи ничего не заметят. Она не движется. Он подходит к ней, нежно опускает ладони ей на плечи. Она ищет его взгляд в смутном свете. «Моя самая дорогая», — шепчет он. И ее имя.
Он целует ее губы, начав с уголка. Сквозь ее страхи и сомнения открывается дорога, залитая солнцем, он шел по ней годами, когда она еще не знала его, может быть, даже не родилась — дорога, ведущая под сень платанов. Он часто-часто целует ее губы. Она в ответ кладет руки ему на плечи, чувствует узлы его суставов под шелком, механизм налаженных часов, ветвь гордого дерева. Он пьет из ее губ, пьет их юность, шепчет в пустоту ее рта слова, которым научила его любовь десятки лет назад, роняет камешки в колодезь.
Когда она задыхается, он выпрямляется, расстегивает жемчужную пуговку на горловине халата и опускает в вырез ласковую чашу ладони, спускает халат с плеч, дает ему упасть на пол. На миг она пугается, что для него это — лишь очередной урок анатомии, ведь он опытный мужчина, старый мастер кисти, друг натурщиц. Но вот он касается ее губ одной рукой и медленно опускает вниз другую, и она замечает блеск, соленые струйки на его лице. Это он остался без кожи, не она. Ему искать утешения в ее объятиях почти до утра.