Похищение лебедя
Шрифт:
А потом тот трудный момент, которого мне никогда не удается избежать: мне представилась ее голова на плече Роберта, на его обнаженном плече — сколько правды было в ее словах, что она больше не любит Роберта? Как-никак, я, может быть, сумею его вылечить или добиться улучшения. Или правда была не так проста? Что, если я уже не желаю его выздоровления, учитывая, что может произойти, если он вернется к нормальной жизни? Я перевернул страницу. В пробивающемся сквозь облака свете волосы Мэри стали светло-каштановыми с золотистым отблеском от слабой лампочки для чтения. Они потемнели, когда она отвернулась от окна. Они блестели, как резное дерево. Я пальцем, бесконечно бережно погладил бледную кожу в проборе — она шевельнулась
Глава 85
1879
Она подходит к гардеробу и думает, какое из двух дневных платьев надеть: голубое или коричневое, выбирает коричневое, теплые чулки и ботинки. Она закалывает волосы и берет длинный плащ, шляпку с каймой из бордового шелка и старые перчатки. Он ждет ее на улице. Она открыто улыбается ему, радуясь его радости. Пожалуй, все пустое, кроме этой странной радости, которую они приносят друг другу. Он несет оба мольберта, а она отбирает у него сумки. У него потертая кожаная охотничья сумка, купленная в двадцать восемь лет: она уже многое знает о нем.
Выйдя на берег, они аккуратно складывают вещи под стеной мола и, не сговариваясь, отправляются пройтись. Ветер сегодня сильный, но не такой холодный, и пахнет травой: повсюду цветут маки и маргаритки. Она, перебираясь через завалы камней, всякий раз опирается на его руку. Они карабкаются по восточному обрыву на плато, откуда открывается вид на еще более живописные арки и колонны утесов напротив. Высота пугает ее, она не подходит к краю, а он наклоняется над обрывом и докладывает, что волны сегодня высокие, прибой достает до скал.
Они совсем одни, и все вокруг так величественно, что она забывает обо всем, тем более о такой мелочи, как он и она, и даже тоска по детям, саднящая в груди, на несколько минут отступает. Она не может вспомнить, что такое — чувство вины, зачем оно. Все стихает в его присутствии, маленькой человеческой ноте в пустынном ландшафте. Когда он возвращается к ней, она припадает к его груди. Он стоит, обняв ее, она прижимается плечами к его блузе художника, он придерживает ее, словно не подпуская к обрыву. Ее заливает простое чувство облегчения, затем — удовольствие и наконец желание. Какой здесь сильный ветер. Он целует ее в шею под полями шляпки, под узлом волос; может быть, потому, что она не видит его, разница в годах забывается.
Так вот, как могло бы быть, когда задуют свечу, и между ними не останется преграды, и темнота скроет все различия. От этой мысли горячая струя пронизывает ее. Он, должно быть, чувствует, и прижимает ее к себе. Она вместе с ним ощущает тяжелый изгиб платья, толстый слой нижних юбок и под всем этим — то, что они принадлежат друг другу, морю и горизонту, обнимаются посреди бескрайнего мира. Они стоят так долго, что она теряет счет времени. Замерзнув на ветру, они спускаются вниз и молча расставляют мольберты.
Глава 86
МАРЛОУ
Улицы Акапулько представлялись мне сновидением: просто не верилось, что я в свои пятьдесят два года ни разу не побывал за южной границей. Длинная двойная полоса шоссе, ведущего к городу, была знакомой, как кинофильм: смешение асфальта и стальных конструкций, хлипкие двухэтажные домики, украшенные бугенвилеей и ржавеющими обломками автомобилей, яркие ресторанчики и огромные финиковые пальмы, тоже казавшиеся ржавыми, и раскачивающиеся на ветру. Таксист разговаривал с нами на ломаном английском, показывал старый город, куда мне назавтра предстояло отправиться
Я заказал нам номер в курортном отеле, о котором Джон Гарсиа сказал, что это лучшее в мире место для медового месяца, он свой там и провел. Он сказал это без подначки, без любопытства в голосе: я позвонил ему спросить совета и сказал, что влюблен. Я, разумеется, не сказал, в кого, это потом, при подробном разговоре. «Хорошая новость, Эндрю», — только и ответил он, и в его словах я расслышал отзвук их разговоров с женой: «Марлоу не молодеет — когда же он найдет кого-нибудь, бедняжка?» А за этим гордость за собственный долгий брак, сохранившийся до сих пор. Однако он больше ничего не сказал, только назвал отель, «Ла Рейна», и я про себя поблагодарил его, глядя, как Мэри входит в вестибюль, из которого во все стороны открывался вид на теснящиеся пальмы, а за ними — океан и теплый ветер с моря. Ветер нес нежные, тропические, незнакомые мне запахи, благоухал неведомыми спелыми фруктами. Она сняла свой длинный монашеский свитер и стояла в тонкой блузке, бриз раздувал юбку, а она запрокинула голову, разглядывая уходящие назад ряды балконов, увитых лозами.
— Прямо висячие сады Вавилона, — сказала она, оглядываясь по сторонам.
Мне хотелось подойти к ней сзади, уютно обхватить за талию и прижать к себе, но я чувствовал, что ей не понравится такая фамильярность в незнакомом, чужом месте, где мы были одни среди чужих людей. Поэтому я вместе с ней задрал голову кверху. Потом мы прошли к длинной черной мраморной стойке и взяли два ключа от одного номера, чуть помедлив, пока она понимала и принимала, что я поймал ее на слове. Мы молча вошли в лифт. Стены были стеклянные, и земля ушла у нас из-под ног, а мы поднялись почти на самый верх. Я задумался, не в последний раз, как непристойно останавливаться в подобных отелях в стране, миллионы граждан которой стучатся в двери американцев в надежде найти пропитание. Но это не ради меня, сказал я себе, это для Мэри, которая по ночам в своей квартире приглушала отопление до пятидесяти пяти градусов, чтобы сэкономить на оплате.
Комната была большой и просторной, элегантно обставленной: Мэри обошла ее, трогая кубики светильников из просвечивающего мрамора и нежную штукатурку стен. Кровать — я отвернулся — была широкая и застелена бежевым бельем. Единственное большое окно выходило на балконы напротив с таким же плющом и с черными деревянными креслами, а при взгляде вниз, в глубину двора, кружилась голова. Я задумался, не следовало ли выбрать номер с видом на океан, хотя бы и за дополнительную плату, ведь это мне не так уж и дорого, если вспомнить, сколько я уже потратил… Мэри обернулась ко мне, улыбаясь робко и смущенно. Я догадывался, что она не станет благодарить меня за всю эту роскошь, но все же захочет что-то сказать.
— Тебе нравится? — спросил я, избавляя ее от неловкости.
Она засмеялась:
— Еще как. Ты невозможен, но я в восторге. Похоже, что я здесь хорошо отдохну.
— Я об этом позабочусь.
Я обнял ее и поцеловал в лоб, а она меня — в губы, потом отстранилась и занялась багажом. Больше мы не прикасались друг к другу, пока не вышли на пляж, где она взяла меня за руку, а в другой руке несла туфли, и мы вместе пошли по полосе подступающего прилива. Вода была поразительно теплой, как остывающий чай. Вдоль пляжа росли высокие пальмы и стояли маленькие, крытые травой хижины, и люди говорили по-английски и по-испански, слушали радио и гонялись за загорелыми ребятишками. И все купалось в солнечном свете, в негасимой радости. Я несколько лет не ходил по морской воде — уже лет шесть или семь, ужаснулся я, — а Тихого океана не видел с двадцати двух. Мэри немного подобрала юбку, так что блестели ее мокрые молодые худощавые колени и длинные бедра. И рукава блузы она закатала. Я чувствовал, как она дрожит на ветру, трепещет, как дерево.