Похищение лебедя
Шрифт:
Мать умерла довольно рано, и может быть именно поэтому я с возрастом обнаруживаю в себе все большее сходство с ней. Много лет я был не просто холостяком, а одиночкой, но в конце концов справился с этим. Женщины, которых я любил (и люблю), напоминали меня самого в детстве своими неровными, сложными характерами, чем и привлекали. Рядом с ними я становился все более похожим на мать. Моя жена не стала исключением из этого правила, мы подходим друг другу.
Отчасти под влиянием любимых когда-то женщин и жены; отчасти, несомненно, потому, что профессия заставляет меня постоянно сталкиваться со скрытыми сторонами сознания, мучительно распадающегося под воздействием среды или не справляющегося с врожденными пороками, я с детства приучал себя относиться к жизни со снисходительным
Все это пришло со зрелостью. Считается, что дети умеют радоваться мелочам, однако, будучи ребенком, я мечтал только о великих свершениях то в одной, то в другой области и наконец направил все усилия на постижение биологии и химии, на поступление в медицинскую школу, а потом углубился в тончайший механизм жизни, работу нейронов, спиралей молекул и вращение атомов. Собственно, по-настоящему хорошо рисовать я научился в лаборатории, зарисовывая бесконечные формы и оттенки образцов под микроскопом, а не горы, человеческие фигуры и тарелки с плодами.
Теперь мои мечты о великом сосредоточены на пациентах: дать им возможность почувствовать простую радость при виде апельсина на кухонном столе, или удовольствие вытянуть ноги перед телевизором и посмотреть документальный фильм, или — самое большое удовольствие, какое я могу представить — вернуться с работы домой, в семейный уют, и видеть родные стены вместо жуткой череды образов, навеянных болезнью. Что касается меня, я выучился радоваться мелочам: красивому листочку, новой кисти для живописи, светящейся очищенной апельсиновой дольке и милой прелести жены, блеску в уголках ее глаз, золотистому мерцанию нежных волосков на ее руках, когда она сидит с книгой в нашей светлой гостиной.
Я сказал, что меня не готовили для медицины, но, быть может, не так уж странно, что я избрал в ней ту область, которой занимаюсь. Отец и мать вовсе не были склонны к естественным наукам, хотя их внутренняя дисциплина, переданная мне с неизменной утренней овсянкой и обязательной ежедневной сменой носков с настойчивостью, какую родители изливают только на единственного ребенка, хорошо подготовила меня к трудностям изучения биологии в колледже и еще более упорному труду в медицинской школе — в анатомичке и ночных бдениях, проведенных над учебниками, за зубрежкой, по сравнению с которыми бессонные ночи дежурств в больнице казались отдыхом.
Я мечтал и о карьере художника, но когда пришло время выбирать дело жизни, избрал медицину, с самого начала зная, что это будет психиатрия, которая для меня была и профессией целителя, и самым полным научным обобщением жизненного опыта людей. Собственно, после колледжа я подавал заявления в художественные училища и, с удовлетворением отмечу, прошел по конкурсу в два достаточно известных. Мне хотелось бы сказать, что выбор был мучителен, и художник во мне восставал. В действительности же я чувствовал, что мало смогу дать обществу как художник, и в душе трепетал перед ненадежной и бедной жизнью человека искусства. Психиатрия открывала прямой путь к служению страдающему человечеству, а возможности рисовать и писать для себя, как я полагал, будет достаточно, чтобы не жалеть, что не стал профессиональным художником.
На родителей мой выбор профессии произвел глубокое впечатление. Я почувствовал это по долгой паузе после того, как сообщил о своем решении в еженедельном телефонном разговоре. Они пытались понять, к чему я себя предназначал и каковы причины выбора. Затем мать сдержанно заметила, что каждой мятущейся душе нужна поддержка, совершенно справедливо связав свое служение с моим, а отец добавил, что есть много способов бороться с демонами.
На самом деле отец не верит в демонов; в его современной, прогрессивной религии они не фигурируют. Однако даже
После того, как и мать моя приняла сан, в доме стало многолюдно, а у меня появилось время побыть одному, стряхивая приступы хандры книгами и изучением парка в конце нашей улицы. Там я устраивался читать под деревом или делал зарисовки гор и пустынь, никогда, конечно, не виденных мною. Из книг меня больше всего захватывали морские приключения и истории исследований и открытий. Я отыскивал биографии, написанные для детей: Тома Эдисона, Александра Грэма Белла, Эли Уитни и других, а позже — первооткрывателей в области медицины, например, Джонаса Солка, борца с полиомиелитом. Я не был бойким мальчиком, но мечтал совершить что-нибудь отважное. Я мечтал спасать жизни и когда-нибудь в нужный момент представить миру выдающееся открытие. Даже теперь, читая статьи в научных журналах, я испытываю то же чувство: трепет перед поиском и легкую зависть к первооткрывателю.
Не могу сказать, что образ врачевателя человеческих тел и душ был главной темой моих детских мечтаний, хотя такое утверждение способствовало бы гладкости рассказа. На самом деле у меня не было призвания, а биографии, прочитанные в детстве, уже в старших классах остались лишь воспоминанием. Я выполнял домашние задания прилежно, но без энтузиазма, куда охотнее читал Диккенса и Мелвилла, занимался в художественных классах, сдавал кроссы и со вздохом облегчения расстался с детством и девственностью с более опытной девушкой годом старше, которая сказала, что ей всегда нравилось смотреть мне в затылок на уроках.
Мои родители приобрели достаточно заметное положение в городке, защищая и успешно реабилитируя бездомных, прибывавших из Бостона и находивших убежище в нашем парке. Они объезжали местные тюрьмы, беседуя с заключенными, и не дали снести почти такой же старый, как наш (1691-го, а наш был 1686 года) дом, на месте которого хотели возвести супермаркет. Они приходили на собрания нашей учебной группы, гуляли со мной, приглашали моих приятелей на вечеринки с пиццей и служили поминальные молебны по своим умершим молодыми друзьям. В их религии не было похорон, чтения молитв над открытым гробом, так что я впервые прикоснулся к трупу в медицинской школе, а знакомых мне людей мертвыми не видел, пока в моих руках не оказалась рука матери, внезапно обмякшая, но еще теплая.
Но за годы до смерти матери, еще в старших классах, я подружился с человеком, о котором уже упоминал здесь, с человеком, который подкинул мне величайший случай за всю карьеру, если позволительно столь пышно выразиться. Джон Гарсиа был одним из немногих моих друзей в колледже: мы вместе готовились к контрольным по биологии и экзаменам по истории, вместе гоняли в футбол по субботам, а теперь он уже лысеет, как и другие, кого я помню по стремительным шагам и развевающимся полам белых халатов в коридорах медицинской школы, или позднее, во время мучительных раздумий над сложным случаем в приемном покое «скорой помощи». Ко времени звонка Джона мы все начали седеть и отращивать животики или доблестно бороться с ними. Уже теперь я благодарен своей давней привычке к ежедневным пробежкам, которая помогает мне держать себя в форме, и судьбе — за густые волосы, в которых каштанового не меньше, чем седины, так что женщины на улицах еще поглядывают на меня. Хотя я, безусловно, — один из них, из когорты моих пожилых друзей.