Похищение
Шрифт:
– Не, я лучше так.- Лааксо широкой ладонью зачерпнул из короба земляники с редкими черничинами и насыпал в блюдце со сметаной. Потом стал разминать ложкой.
– Ягоду на том берегу брали?
– спросил Лааксо.
– Угу.- Велько намазал медом горбушку.- За орешником.
– И Марья туда ходит. А малины нет пока.
– Зеленая,- сказал Велько.- Через неделю поспеет. Если дожди не...
– Через неделю уеду я,- сказал Лааксо.- Новый почтальон у тебя будет, слышишь, Андрис?
– А ты куда?
– Думаю в Миронушки. Пройду курс палеоботаники
– О, так я к вам приеду. Давно хотел снять его висячие сады с доисторическими травками. Куда только не летал, а тут под боком такое.
– Приезжай. Там такие хвощи и папоротники, ай-яй!
– И Марья с тобой?
– спросил Рервик как бы между прочим, сосредоточенно катая мякиш.
– Кто ж ее знает.- Лааксо встал.- Спасибо. У нее, у Марьи, семь пятниц на неделе. Вчера говорила, хочет в Танжер вернуться, в институт реконструктивная психология власти, вишь, ее волнует. Магия слов вождя и творение мифов.
– Я смотрю, у вас это семейное,- сказал Вуйчич.- Отец будет реконструировать древовидные маргаритки, а дочь - духовный облик Калигулы или Григория Вельского.
Андрис задумчиво жевал кусок овечьего сыра.
– Ну ладно,- Лааксо направился к двери,- я еще к вечернему клеву успею.
Рервик вышел на крыльцо вслед за почтальоном.
– Под гору легче.
– И не говори.- Лааксо взял велосипед за рога, поставил левую ногу на педаль.- Дождь будет. До завтра, Андрис.
– Марье привет.
Лааксо кивнул, оттолкнулся и, по-кавалерийски перекинув ногу, затрясся вниз, к дороге, бегущей у самой реки.
Рервик вернулся в дом, где Велько уже прицеливался ножницами к глянцевитому пакету.
– Режь, режь!
Захрустела скользкая бумага. Явились тяжелая толстая книга в старой коже с медными уголками и еще один конверт поменьше.
На нем изящным почерком значилось: "Андрису Рервику, режиссеру и путешественнику". В конверте - три голубоватых шершавых листка.
И вот Андрис читает вслух, а Велько слушает, поглаживая бурую кожу переплета, замкнутого узорной скобой.
"Рервику - привет!
Уповая на великодушие ваше, вторгаюсь своею эпистолой в жилище художника, чем неминуемо сношу возмущение либо в стройное течение прихотливой мысли, либо в высокое созерцание натуры, либо в безыскусный ход домашних дел. Воистину безмерным будет мое отчаяние, коли не смогу снискать благосклонного к сим строкам внимания со стороны особы, высоко мною чтимой и множеством достоинств отмеченной. Но таково предначертание людям, щедро наделенным судьбою: кому много отпущено, с того многое взыщется, а во многой мудрости много печали. Кабы не крайняя нужда склонить вас к замысленному предприятию, в чем не таясь и открыто признаюсь, я счел бы непростительной дерзостью сей поступок, мною совершаемый. В созданных вами замечательных произведениях, уже давно ставших достоянием широкой общественности, бьется беспокойная мысль, живой пульс мироздания, ощущается страстная заинтересованность художника, его гражданская позиция. Бороздя бескрайние просторы вселенной, подвергая свою жизнь бесчисленным опасностям в неизведанных уголках
Но мосье Рервик, помойте уши,и послушайте коллегу, который желает вам добра. Старичок, на кой ляд бороздить бескрайние п. и подвергать ж. бесчисленным о., если можно строгать шедевры без всех этих хлопот?.."
– Каково?
– прервал чтение Андрис.
– Напоминает ирландское рагу,- сказал Велько.- Немного бланманже, немного квашеной капусты...
– Попробуем следующее блюдо?
– Вперед.
Рервик взял второй лист.
"Откуда вырастает непреодолимая тяга к риску и авантюре, к розыску доселе не виданного, не понятого, не ощущенного? Откуда эта устремленность прочь - от дома, от человека, от Земли?
Признайтесь, Рервик, ваша сверкающая и лязгающая гениальность холодна и роскошна, как ледяной дворец, и столь же непригодна для обитания души. Вы драматизируете мертвое бытие, строите миры - то мрачные, то блистательные, обрушиваете их на зрителей, и те говорят: "Ах! Как музыкален и напряжен Рервик! Космичен и высок. Магичен и бездонен. Но каков хитрец - два часа показывал нам зуб реликтовой гуанской черепахи".
Остановитесь!
Посмотрите перед собой - вы увидите глаза своего друга..."
– Хм!
– сказал Велько.
"Бросьте взгляд в окно. Не маячит ли еще спина велосипедиста?
Представьте поле под низким небом. Очень долго шел дождь.
Сейчас он прекратился. Ноги вязнут и чавкают. Но надо идти, потому что дождь прекратился. Пока лило, вы сидели с ним под навесом риги, он ел сало, хлеб, огурец и дал вам. Он курил и оставил вам две затяжки. Но теперь пора, потому что кончился дождь.
Он забрасывает за спину перетянутый лямкой мешок и берет винтовку. Он доводит вас до гребня холма и ставит так, что голова и плечи оказываются на фоне неба. Потом пятится шагов пять, передергивает затвор.
Снимите это, Рервик.
А может быть, в просвете между перьями дыма мелькнет краснощекая рожа с вислыми усами, мощные руки подхватят исходящего криком младенца и возденут его высоко-высоко. Видишь пятна сажи на медном лбу, Андрис? Летящий нелепый комочек - туда, по дуге, в полыхающие недра костела, где корежится у распятия то, что было его матерью?
Видишь кресты от Капуи до Рима?
Плахи от Москвы до Нового Иерусалима?
Костры.
Виселицы.
Крематории. Крематории. Крематории..."
Тут, Андрей, я хочу прервать течение главы. Если автор послания вознамерился обозреть человеческую историю в том ее аспекте, который касается обстоятельств и способов массового забоя людьми друг друга, да еще задумал приступить к сему с древних времен, мы можем смело оставить Андриса и Велько за чтением и отвлечься, ибо времени у нас в избытке.
Интересно все же, что найдут они.в этом кровавом перечне?
Вполне заслужили право попасть туда хрестоматийные злодеи Навуходоносор и Нерон. А добродушные горожане Парижа, старательно резавшие своих компатриотов теплой августовской ночью?