Похитители Плоти
Шрифт:
– Хорошо, – наконец вымолвил я неохотно, будто извиняясь. – В нем действительно есть что-то необычное. Вы не выдумываете. Или я тоже выдумываю. – Еще с минуту я постоял, всматриваясь в то, что лежало на столе. – Вот что, – решился выговорить я, – не часто встретишь такое тело, живое или неживое. Оно напоминает мне туберкулезных больных, которых я видел, – тех, кто почти всю жизнь проводит в санаториях. – Я посмотрел на присутствующих. – Нельзя прожить в нормальных условиях и не получить там и сям каких-нибудь шрамов или хотя бы маленьких царапин. Но эти больные из санаториев не имели возможности их получить, их тела оставались неповрежденными. Точно так же выглядит
Джек кивнул.
– Да. А еще что?
– Бекки, с тобой все в порядке? – Я посмотрел на нее через стол.
– Да, – кивнула она, покусывая губы.
– Лицо, – ответил я Джеку. Я стоял, всматриваясь в лицо – белое, как воск, абсолютно спокойное и неподвижное, с фиксированным взглядом прозрачных, как стекло, глаз. – Оно какое-то… незрелое. – Я не знал, как это точнее определить. – Кости развиты нормально, это лицо взрослого человека. Но вид у него… – я лихорадочно подыскивал нужное слово, но не мог найти, – какой-то незавершенный. Оно…
Джек перебил меня возбужденным от нетерпения голосом, он даже улыбнулся.
– Вы когда-нибудь видели, как делают медали?
– Медали?
– Да, тонкой работы. Медальоны.
– Нет.
– Так вот, для действительно тонкой работы на твердом металле, – оживленно принялся пояснить Джек, – делают два отпечатка.
Я не понимал, что он говорит и зачем.
– Сначала берут штамп и делают отпечаток номер один, перенося на гладкий металл грубые основные черты. А потом используется штамп номер два, и именно он придает детали те тонкие линии и чудесную отделку, которые вы видите на настоящих медальонах. Приходится так делать потому, что второй штамп, тот, который с деталями, не может оставить отпечаток на гладкой поверхности. Сначала нужно придать грубые черты штампом номер один.
Он остановился, переводя взгляд с меня на Бекки, чтобы удостовериться, что мы слушаем.
– Итак? – спросил я с легким нетерпением.
– На медальонах обычно изображают лица. И когда вы смотрите на них после штампа номер один, лицо еще не закончено. Все есть, все правильно, но детали, которые придают индивидуальность, отсутствуют. – Он пристально посмотрел на меня. – Майлз, вот на что похоже это лицо. Все есть: губы, нос, глаза, кожа и все необходимые кости. Но нету черт, нет подробностей, нет индивидуальности. Оно недоделано. Посмотрите на него! – Голос Джека зазвенел на высокой ноте. – Это как бы заготовка лица, которая ждет, чтобы на ней отштамповали окончательные, завершающие черты!
Он был прав. Я еще никогда в жизни не видел такого лица. Не то чтобы оно было вялым, этого никак нельзя было сказать. Но оно имело какой-то бесформенный, бесхарактерный вид. Это в общем-то не было лицо – еще не было. В нем не замечалось никакой жизни, никаких признаков жизненного опыта; я только так могу это объяснить.
– Кто он? – спросил я.
– Не знаю, – Джек подошел к двери и указал на лестницу, которая вела из подвала наверх. – Там, под лестницей, есть небольшой чуланчик, он отгорожен фанерой. Я там держу всякий мусор: старую одежду, поломанные электроприборы, пылесос, утюг, лампочки и всякое такое. А еще несколько старых книг. Там-то я его и нашел: мне нужна была какая-то справка, и я думал, что найду ее в этих книгах. Он там лежал на коробках
– Часов за восемь-десять.
– Пощупайте его, – сказал Джек. Похоже было, что он забавляется, как человек, который много пообещал и теперь придерживается своего слова.
Я поднял неподвижную руку, придерживая ее за запястье, она была мягкой и гибкой. Даже не очень холодной на ощупь.
– Посмертное окоченение отсутствует, – заметил Джек. – Согласны?
– Согласен, – ответил я, – но ведь картина посмертного окоченения не всегда одинакова. Существуют определенные условия… – Я не знал, что еще сказать.
– Если хотите, – заявил Джек, – можете перевернуть его, но и на спине не найдете никаких ран. И на голове тоже. Никаких признаков того, что его убили.
Я засомневался, но по закону я не имел права прикасаться к мертвому телу, и только накрыл его тканью.
– Ладно, – сказал я. – Теперь куда – наверх?
– Ну да, – кивнул Джек; стоя в дверях, он держал руку на шнурке выключателя, пока мы не вышли.
Наверху, в гостиной, Теодора включила свет, расставила пепельницы, приветливо пригласила нас садиться, потом пошла на кухню и через минуту вернулась без фартука. Она уселась в легком кресле, мы с Бекки на тахте, а Джек устроился в кресле-качалке у окна. Почти вся передняя стена его гостиной представляет собой огромный сплошной лист стекла, так что можно видеть огни всего города, разбросанного среди холмов. Это замечательная комната.
– Хотите выпить? – спросил Джек.
Бекки покачала головой, а я сказал:
– Нет, спасибо, но вы на нас не обращайте внимания.
Джек с женой тоже не стали пить.
– Мы пригласили вас, Майлз, – заговорил Джек, – не только потому, что вы врач, но и потому, что вы умеете смотреть фактам в лицо. Даже если факты не такие, какими им положено быть. Вы не из тех, кто вылезет из кожи вон, доказывая, что черное – это белое только потому, что так удобнее. Для вас вещи таковы, какими они есть, в чем мы имели случай убедиться.
Я пожал плечами и ничего не сказал.
– Что вы можете добавить насчет того тела внизу? – спросил Джек.
Некоторое время я молча крутил пуговицу на пиджаке, пока не отважился сказать:
– Видимо, кое-что могу. Это бессмысленно, совершенно глупо, но я много бы дал, чтобы сделать вскрытие этого тела, потому что знаете, что я рассчитывал бы там найти? – Я посмотрел на всех – Джека, Теодору, Бекки, но никто не ответил; все сидели в напряженном ожидании. – Думаю, что я не смог бы найти никакой причины смерти. Я полагаю, что органы в таком же безупречном состоянии, как кожа. Все в порядке, вполне работоспособно.
Я дал им некоторое время, чтобы обдумать мои слова; произнося их, я чувствовал себя последним идиотом и в то же время был совершенно уверен в своей правоте.
– Это еще не все. Я уверен, что, когда доберусь до желудка, там внутри ничего не будет. Ни крошечки, ни единой частички еды, переваренной или непереваренной – ничего. Пусто, как у новорожденного. То же и в кишечнике – ни кусочка кала, ничего. Нигде ничего. Почему? – Я снова оглядел всех. Потому что я считаю, что тело никогда не умирало. Нет никакой причины смерти, потому что смерти не было. Оно никогда не умирало, так как никогда не жило. – Я пожал плечами и откинулся на тахте. – Вот так. Нравится?