Поход на Царьград
Шрифт:
Вторая «беседа» произнесена Фотием тотчас по завершении осады, когда русский флот внезапно отступил от Константинополя. Позднейшие греческие и русские источники (в том числе и «Повесть временных лет») дополняют это свидетельство современника и участника событий, возможно, приукрашивая его: внезапно начавшаяся буря разметала корабли русских, и лишь немногие из них сумели возвратиться домой. Патриарх Фотий ничего не сообщает об этой катастрофе.
Что это? Что за удар и гнев столь тяжёлый и поразительный? Откуда нашла на нас эта северная и страшная гроза?.. Откуда нахлынуло это варварское, упорное и грозное море, не стебли пшеницы пожинающее и колосья попирающее... — но тела самих людей жалко сокрушающее и весь род наш горестно истребляющее?.. Не предвещает ли страшная кара в настоящем ужасного и неумолимого суда в будущем?.. Посему шум брани и разрушение войны на земле нашей (Иер. 50:22); посему открыл Господь хранилище Своё и взял из него сосуды гнева Своего (Иер. 50:25); посему народ вышел
167
Здесь и далее Фотий называет «вторым Иерусалимом» Константинополь.
И я плачу вместе с вами, если только теперь время плакать и наступившее несчастье не гораздо выше проливания слез; есть, поистине есть выше слез много несчастий, во время которых у страждущего внутренности цепенеют... Не вижу я пользу от слёз; ибо когда пред нашими глазами мечи врагов обагряются кровью наших единоплеменников, а мы, видя это, вместо того, чтобы помочь, бездействуем, не зная, что делать, и проливаем слёзы, какое от этого утешение несчастным?..
Посему излилась на нас ярость Его, и восстал Он на грехи наши, и обратил против нас лицо Своё (Иез. 15:7)... Я вижу, как туча варваров увлажает кровию засохший от грехов город наш. Горе мне, что я дожил до этих несчастий, что мы сделались посмешищем у соседей наших, поруганием и посрамлением у окружающих нас (Пс. 78:4), что неожиданное нашествие варваров не дало молве времени возвестить о нём, дабы можно было бы придумать что-нибудь для безопасности, но в одно и то же время мы и увидели, и услышали, и пострадали, хотя напавшие и отделены были /от нас/ столькими странами и народоначальствами, судоходными реками и беспристаничными морями. Горе мне, что я вижу, как народ грубый и жестокий окружает город и расхищает городские предместия, все истребляет, все губит, нивы, жилища, пастбища, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех поражает мечом, никого не жалея, ничего не щадя; всеобщая гибель! Он как саранча на жатву и как плесень на виноград, или лучше, как зной или тифон или наводнение, или не знаю, что назвать, напал на нашу страну и истребил целые поколения жителей. Ублажаю тех, которые сделались жертвою убийственной и варварской руки, целому что, умерши раньше, они избавились от чувствования несчастий, постигших нас неожиданно; а если бы было чувство у самих этих отшедших, то и они вместе со мною оплакивали бы оставшихся в живых, как эти страдают во всё время, каких преисполнены скорбей и не избавляются от них, как ищут смерти и не находят её. Ибо гораздо лучше однажды умереть, нежели постоянно ожидать смерти и непрестанно скорбеть о страданиях близких и сокрушаться душою.
Где теперь царь христолюбивый [168] ? Где воинства? Где оружия, машины, военные советы и припасы? Не других ли варваров нашествие удалило и привлекло всё это? Царь переносит продолжительные труды за пределами Империи, вместе с ним отправилось переносить труды и войско; а нас изнуряет очевидная гибель и смерть, одних уже постигшая и к другим приближающаяся. Этот скифский и грубый и варварский народ, как бы выползши из самых предместий города, подобно полевому зверю истребляет окрестности его (Пс. 79:14). Кто же будет поборать за нас? Кто противостанет врагам? Всего мы лишены, совсем беспомощны... приди ко мне, плачевнейший из пророков [169] , и оплачь вместе со мною Иерусалим, не тот древний град, матерь одного народа... но /матерь городов/ всей вселенной, какую только озаряет христианская вера, превосходнейший но древности и красоте, по обширности и блистательности, по множеству жителей и великолепию, оплачь со мною этот Иерусалим, ещё не взятый и не низложенный, но уже близкий к тому, чтобы быть взятым и видимо потрясаемый, оплачь со мною этот царственный город, ещё не отведённый в плен, но уже отдавший в плен надежду спасения... О царственный город, какие беды столпились вокруг тебя! И родных детей твоих, и красивые предместия столицы поглощают бездны моря и уста огня и меча, распределяя их между собою по обычаю варваров. О благая надежда многих, какая гроза бедствий и какое множество ужасов, обложив тебя кругом, унизили твою громкую славу! О город, царствующий почти над всею вселенной, какое войско — необученное военному искусству и составленное из рабов, — глумится над тобою, как бы над рабом! О город, украшенный добычами многих народов, какой народ вздумал обратить тебя в свою добычу! О город, воздвигнувший множество памятников победы над врагами Европы и Азии и Ливии [170] , как теперь простёрла на тебя копьё варварская и низкая рука, поднявшись поставить памятник победы над тобою! Ибо всё идёт у тебя так худо, что непреоборимая сила твоя ниспала до крайнего бессилия, и слабый, уничижённый и бесчеловечный на вид противник пытается на тебе показать силу руки и украситься славным именем...
168
Император Михаил III (842—867). Росы исключительно удачно выбрали время для нападения на Константинополь: император Михаил вместе с войском покинул столицу, отправившись на войну с арабами. Согласно другим греческим и русским источникам, император успел вернуться в город и, вместе с Фотием, участвовал в отражении неприятеля (см. рассказ «Повести временных лет»). Известие Фотия, современника и участника событий, однако следует признать более достоверным.
169
«...плачевнейший из пророков...» — Иеремия, которого обильно цитирует патриарх Фотий.
170
Ливия — здесь: Африка.
Я уверен,
Чем страшнее и ужаснее и неожиданнее нашествие нахлынувшего народа, тем более обличается чрезмерность /наших/ согрешений; и с другой стороны, чем он неименитее, незначительнее и неизвестнее до нашествия на нас, тем большая падает на нас тяжесть посрамления и больший воздвигается памятник бесчестия и тягчайшую боль причиняют удары этого бича. Ибо когда слабейшие и презираемые одолевают по-видимому славных и необоримых по силе, тогда удар бывает нестерпимым, несчаетие становится безотрадным, память о бедствиях становится неизгладимою. Так, мы наказаны нашими беззакониями... те, для которых некогда одна молва о ромеях казалась грозною, подняли оружие против самой державы их и восплескали руками, неистовствуя в надежде взять царственный город, как птичье гнездо. Они разграбили окрестности его и разорили предместия, жестоко поступили с захваченными и дерзновенно расположились вокруг всего этого города, показав такую отвагу и надменность от вашего нерадения, так что жители не смели и смотреть на них прямыми и неробкими глазами, но от чего следовало бы им гораздо мужественнее сражаться с врагами, от того самого ослабевали и падали; убиение единоплеменников их варварами должно было бы произвести справедливый гнев и требовать нанесения такого же возмездия с основательными надеждами на успех, а они, оробевши и струсивши, растерялись, приняв страдание пленённых за собственное пленение, тогда как от них — спасшихся — следовало быть отмщению за подвергшихся несчастию. Ибо как только внезапный страх проник внутрь сердца и эта страсть обратилась в рану, го из сердечной язвы, как из какого источника и начала, поток страха разлился по всему телу и оказались с раслабленными членами все те, которым следовало подумать о войне. Таким образом мы и сделались игрушкой варварского племени и вообразили угрозу его неотвратимою и намерение неосрамляемым и нападение неотразимым...
Народ неименитый, народ несчитаемый /ни за что/, народ, поставляемый наравне с рабами, неизвестный, но получивший имя со времени похода против пас, незначительный, но получивший значение, уничижённый и бедный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства, народ, где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружием, неожиданный, незамеченный, без военного искусства, так грозно и так быстро нахлынул на наши пределы, как морская волна, и истребил живущих на этой земле, как полевой зверь (Пс. 79:14) траву или тростник или жатву — о какое бедствие ниспослано нам от Бога! — не щадя ни человека, ни скота, не снисходя к немощи женщин, не жалея нежности детей, не уважая седины старцев, не смягчаясь ничем, от чего обыкновенно смягчаются люди, даже дошедшие до свойства зверей, но всякий возраст и пол поражая мечом. Можно было видеть, как младенцы, отторгаемые от сосцов, лишаемы были молока и самой жизни и готовым гробом были для них — увы! — те скалы, об которые они были разбиваемы, а матери жалостно рыдали и были закалаемы вместе с разрываемыми и трепещущими пред смертию младенцами; жалко было слышать, ещё жалостнее было смотреть и гораздо лучше молчать, нежели говорить об этом /варварстве/, заслуженным более совершавшими его, нежели потерпевшими.
Эта свирепость простиралась не только на человеческий род, но жестоко умерщвляла и всех бессловесных животных: волов и лошадей, птиц и прочих, какие только попадались; лежал вол и около него человек, дитя и лошадь получали общую могилу, женщины и птицы обагряли кровию друг друга. Всё было наполнено мёртвыми телами; в реках вода превращалась в кровь; источники и водоёмы одни нельзя было распознать оттого, что вместилища их были завалены мёртвыми телами, от других оставаясь совершенно неясные следы прежнего вида, потому что брошенное в них наполняло остальные их части; мёртвые тела загноили нивы, стеснили дороги; рощи одичали и сделались непроходимыми более от этих трупов, нежели от поростков и запустения; пещеры наполнились ими; горы и холмы, лощины и овраги нисколько не отличались от городских кладбищ. Таких страданий было исполнено это разрушение; так зараза этой войны, несомая на крыльях грехов наших, пролетала всюду, погубляя всё встречавшееся.
Никто не мог бы изобразить словом постигшую нас тогда илиаду бедствий! Кто же, видя это, не признал бы, что на нас излилась до дна та чаша, которую приготовил гнев Господа, воскипевший от наших грехов?.. О как все тогда расстроилось, и город едва, так сказать, не был поднят на копьё! Когда легко бы взять его, а жителям невозможно защищать, то, очевидно, от воли неприятелей зависело — пострадать ему или не пострадать; если же спасение города находилось в руках врагов и сохранение его зависело от их великодушия, то, по моему мнению, ...гораздо хуже было городу не сдаваться, нежели скорее сдаться... Помните ли вы тот трепет и те слёзы и рыдания, которым тогда предавался весь город в крайнем отчаянии? Помните ли ту мрачную и страшную ночь, когда жизнь всех нас готова была закатиться вместе с закатом солнца и свет нашего бытия поглощался глубоким мраком смерти? Помните ли тот час, невыносимо горестный, когда приплыли к нам варварские корабли, дышущие чем-то свирепым, диким и убийственным, — когда морс тихо и безмятежно расстилало хребет свой, доставляя им приятное и вожделенное плавание, а на нас воздымая свирепые волны брани, — когда они проходили пред городом, неся и выставляя пловцов, поднявших мечи и как бы угрожая городу смертию от меча, — когда всякая надежда человеческая оставила здешних людей и город держатся надеждою на единственное прибежище у Бога, — когда трепет и мрак объял умы и слух отверзатся только для одной вести: «варвары уже перелезли чрез стены и город уже взят врагами?» Ибо неожиданность события и нечаянность нашествия как бы заставляла всех воображать и слушать это; обыкновенно эта слабость в особенности бывает у людей и в других таких случаях: чего они слишком боятся, то по необдуманности считают действительным... Поистине тогда был плач и стон и горе (Иезек. 2:10)...
Когда же это совершалось у нас /т.е. раскаяние и т.д./... тогда избавились от несчастия, тогда сподобились отмены окруживших нас бед, тогда мы увидели рассеяние грозы и узрели отступление гнева Господня от нас; ибо мы увидели врагов наших удаляющимися и город, которому угрожало расхищение, избавившимся от разорения, тогда... Когда же? Когда мы, оставшись без всякой защиты и не имея помощи от людей, воодушевлялись на Матерь Слова и Бога нашего, Её просили умолить Сына и умилостивить за грехи наши, Ея дерзновение призывали во спасение, к Ея покрову прибегали как к стене нерушимой, умоляя Её сокрушить дерзость варваров, смирить гордость их, защитить отчаявшийся народ, побороть за собственную Ея паству.