Поход Суворова в 1799 г.
Шрифт:
24-го – марш до местечка Изманин, 3 мили. Не доходя до оного верст за семь находится увеселительный замок курфирста Баварского Шлейсгейм, довольно изрядный, но здание не обширное; при оном есть большой зверинец, в коем олени ходят стадами, есть дикие козы и много других зверей. Тут же встречены мы были самим курфир-стом Максимилианом*, со всею своею фамилиею и весьма небольшою свитою, приехавшим нарочно из Мюнхена, своей столицы, отстоящей отсюда в осьми верстах, чтобы видеть победоносные российские войска. Конная его гвардия одета в белые короткие мундиры с римскими шишаками и широкими палашами. Я с ротою стоял в деревне Унтерфершг в 10 домах. 25 ноября ездил я с товарищами в город Мюнхен, и любопытство наше было удовлетворено в полной мере. Мюнхен хотя и не обширнее, но прелестнее Аугсбурга в рассуждении своего устройства и великолепия. Положение его на реке Йзер. Тут была Никольская ярмарка, и многолюдство было видимо повсюду. Дворец курфирста украшает город, в нем примечания достойна картинная галерея, вмещающая в себе образцовые произведения лучших художников. Архитектура церквей и домов большею частию древняя; торговля весьма изобильная. Театр обширный и содержится от Двора; почему вольность зрителей приметно ограничена, не так как в прочих местах Германии, что мне крайне понравилось; потому что при тишине зрителей можно чувствовать и пьесу, и слышать музыку. Играли оперу «Парис и Елена». Первая певица пела чрезвычайно хорошо и пленительно; балет составляли Олимпийские игры, все декорации знаменитого художника Гонзаго*, который умел уже заставить удивляться себе и в нашей столице С.-Петербурге; но оркестр превосходнее прочего. Далее шли через г. Мюльдорф, где перешли реку Инн, крепость Бургхаузен, где перешли реку Зальцах и, вступив здесь в эрцгерцогство Австрию, продолжали марш до крепости Браунау, куда подошли 30 ноября, а 20 декабря достигли до небольшого города Шардинг, 3 мили; я с ротою в деревне Фильзасинг в 16 домах.
_____________________________
* Эту встречу Д. Милютин (т. II,) неправильно относит ко времени стоянки русских войск на квартирах в Баварии, а не ко времени их
3 и 4 декабря отдохновение. Последнего числа ездил я с товарищами в город Пассау, отстоящий от Шардинга в 12 верстах. Почтовая коляска, парою в шорах, которую мы наняли на целый день, хотя и с немецкою медленностию, но покойным образом доставила нас туда к обеду. Город сей принадлежит к Баварии, где находится и духовный бишов, в качестве правителя. Положение его самое прелестнейшее, на равнине, проходящей между гор, которую с двух сторон обтекают реки Дунай и Ин, где сия последняя имеет свое начало из первой. Хотя он не так обширен, но правильно расположен и укреплен по одной стороне примыкающей к нему горы. Небольшой театр, декорации не богаты, но представление занимательно. Играли комедию: «Die grosse Seelen oder Landsturm in Tiroll». Co мною случилось здесь весьма странное и внезапное происшествие, которое я намерен рассказать подробно. Расположившись быть в театре, мы не пошли в партеры, но, разумеется, для тону, взяли в первом ряду ложу. Случай поместил возле нас одну молодую даму, и как после объяснилось, это была графиня Рацбах, коей супруг находился тогда в отсутствии. Одна ее родственница, женщина немолодых лет, и ливрейный служитель, составляли всю ее свиту. Прелестная приманчивость сей графини заставляла нас невольным образом устремлять на нее наши взоры более, нежели на другие представляющиеся нам предметы. Она, казалось, заметила это и по окончании первого действия на своем отечественном языке обратилась ко мне с своим разговором, как к ближайшему подле нее сидящему. Первый вопрос ее был: «Конечно, вы русские, посетившие сей город из любопытства?» Я удовлетворил оному в полной мере и прибавил к тому, что мы не только в том не раскаиваемся, но и почитаем сей день счастливейшим в нашей жизни, встретясь со столь прелестною дамою, как она. Во всякое другое время такое объяснение было бы неприлично, но здесь поместалось оно кстати. Она благодарила меня за такое приветствие и взаимно объяснила свое удовольствие, что видит русских, и, услышав незнакомое ей наречие, она тогда же нас узнала, и сверх того находит нас не такими, как она предполагала. Здесь должен я сделать небольшое отступление от моего романического повествования и дать заметить, что действительно нас, русских, как отдаленных жителей хладного Севера, почитали не только вовсе не образованными, но, если смею сказать, ниже людей, населяющих остальную часть просвещенной Европы, то есть разумели за диких варваров, исполненных неимоверною жестокостию и не знающих кроме своего собственного наречия, а может быть, и наружность нашу полагали не столько благовидною. Вот общее предубеждение сего края, а потому и сей графини, которая, как кажется, весьма удивилась, найдя нас людьми обыкновенными и свободно изъясняющимися не только на ее природном, но и на французском языках, из коих сей последний она также в продолжение своего разговора со мною употребляла. Теперь займемся продолжением: я понял смысл последних ее слов и с оскорбленным честолюбием, подавшим мне сверхъестественную способность к объяснению, старался всеми мерами вывести ее из сего обидного для нас заключения. Будучи убеждена самыми ясными доказательствами, она извинялась в прежней своей мысли и относила ее не к себе собственно, но к общему расположению умов своего края. Потом разговор наш обратился на действия театра, и она увидела из моих суждений, что мы не только с ним знакомы и имеем вкус, но и умеем ценить все вещи так, чего они действительно стоят. Я рассказал ей о наших театрах и блестящих его представлениях, каковые действительно были в незабвенные времена императрицы Екатерины II в С.-Петербурге. Она слушала все с удивлением, и приветливое ее со мною обращение постепенно увеличивалось. Это сделало, признаюсь, и на меня большое влияние. Но занавес опустился, и сцена переменилась. Театр кончился, и мы сочли обязанностию поблагодарить прелестную графиню за ее приветливость, которая, как мы говорили, останется навсегда воспоминанием случайного нашего посещения города Пассау, и в особенности столь приятной встречи и с такою особою, как она. Нет, возразила графиня, я хочу, чтобы сие воспоминание было для вас еще живее, и потому прошу вас пожаловать ко мне на ужин. Можно ли было отказаться? Мы взглянулись между собою – и дали слово, прибавив к тому приличные деликатности. «Есть ли у вас экипаж?» – спросила она. «У нас есть коляска», — отвечали мы ей. «Так прошу же вас ехать за мною». Мы проводили ее до кареты и в восхищении полетели за нею. Дорогою удивлялись мы столь нечаянному случаю, познакомившему нас со столь прелестною женщиною, и решились им воспользоваться. Двое моих товарищей относили сие счастливое обстоятельство более ко мне, судя по беспрерывному ее занятию со мною, и любопытны были видеть, чем все это кончится. Наконец, мы подъехали к дому, вышли из коляски,и тот же человек проводил нас в покои, не богато, но опрятно и со вкусом убранные. Графиня встретила нас с живейшею радостию и заняла различными разговорами. Здесь открылась мне совершенно прелестная женщина, удобная восхитить душу смертного всеми возможными благами на земле, для него определенными. Большие голубые глаза ее с быстротою молнии перебегали с предмета на предмет; алые уста ее не умолкали; слова текли рекою; она обращала свое внимание на все случаи жизни; но более всего интересовалась узнать многие подробности о нашем отечестве и оставалась всегда удовлетворенною. Нас позвали к столу, и мы в разговорах не чувствовали, как оный кончился. Время было довольно уже поздно и напоминало нам об отъезде; но все что-то невольным образом нас останавливало. Так-то влияние прелестной женщины действует над нами! Хотя она была для нас не иное что, как блестящий метеор, долженствующий скоро исчезнуть, но как я чувствовал со стороны графини какое-то пред моими товарищами преимущество, то мне более их не хотелось расстаться с нею. И действительно, я не обманулся. Мы собирались уже к отъезду, но графиня еще нас удержала и доказала чрез то, что желания ее были подобны нашим. Наконец, мы стали прощаться со всеми приличными выражениями признательности к ее добродушному поступку, и графиня платила нам за то всею взаимностию. Но вдруг сцена переменяется: графиня обращается ко мне и с неизъяснимою нежностью говорит, что ежели мои товарищи столько уже неблагосклонны, то просит меня уделить ейгеще несколько минут и остаться с нею, и что экипаж ее во всякое время готов к моим услугам. Я колебался и не знал, что ей отвечать; но товарищи мои предварили меня и предложили свое согласие, что они, отъехав, пришлют ко мне коляску и будут ожидать меня в гостинице, где мы остановились. Дело сделано, и товарищи мои отправились. Мы остались одни. Разговор наш сделался свободнее и живее; одни мысли лилися за другими; они коснулись до нашего сердца, как оно не в состоянии бывает иногда противиться своим влечениям; как в таком случае не уважает оно своими обязанностями и предается таким приятным чувствованиям, которые, оставляя на нем неизгладимую печать, напоминают вместе с тем и о его заблуждении. Это было слишком ясно; рассудок мой умолк; я видел только одну графиню; чувствовал одно только ее очарование и не мог ему противиться… Так страсти господствуют над нами и одно мгновение блаженства поглощает целые века страдания! О, человек! Какие гибельные несовершенства, какие непростительные слабости, при всем твоем разуме, при всех твоих добрых качествах вмещаешь ты в себе! Я не распространяюсь здесь более о сем чудном происшествии, как о таком предмете, на который благоразумие опускает свою завесу и скрывает его от глаз невинности. Наконец, с трогательными выражениями, с пламенною нежностию мы расстались. Я возвратился к моим товарищам, с великим нетерпением меня ожидающим; немедленно сели мы в почтовую коляску и поехали в Шардинг, куда только что к свету следующего утра поспели. В продолжение нашего пути мы ни о чем более не говорили, как о странном происшествии, совершившемся с нами и о таинственной его развязке – но между друзьями нет тайны. Со всем тем товарищи мои, как люди с подобными слабостями, много завидовали преимуществу, которое случай бросил на меня столь внезапно. Обстоятельство сие долго забавляло нас собою и наконец, покоряясь общему порядку вещей, обратилось в сладостный сон, коего мечты занимают нас только до определенного времени».
_________________________________
* Это тот самый Гонзаго, который работал у императрицы Марии Феодоровны при постройке зданий в Павловске и разбивке Павловского парка.
5 декабря полк выступил из Шардинга и следовал через местечко Пейербах, города Эфердинг, Линц, Фрейштадт к м. Каплиц, что уже в Богемии.
В Линце 8 декабря была дневка, офицеры посетили местный театр и обедали у президента города, графа Аугсбурга.
IV. В Богемии
В то время, когда русские войска решительным образом удалялись с театра войны, Англия сильно встревожилась разрывом союза между Россией и Австрией. Имея интерес постоянно ссорить между собою державы европейского континента, участвуя всегда в коалициях одних государств против других (преимущественно против Франции), доставляя для подобных войн деньги и желая прежде всего ослабить наиболее опасного своего врага, Францию, Англия опасалась, чтобы венский Двор не заключил отдельного мира с Французской республикой. Поэтому английским послам в Петербурге и Вене, Витворту и Минто, предписано было всеми способами содействовать примирению обоих императорских Дворов и продолжению войны общими силами. Состоявший при армии Суворова английский уполномоченный Викгам не раз имел с ним, сначала в Линдау, а потом в Аугсбурге, рассуждения о плане будущей кампании. Лондонский кабинет принял план генералиссимуса с таким живым участием, что немедленно же сообщил его в Петербург и в Вену как собственное свое предложение, обещал выдавать денежные субсидии на содержание 80000 русских войск с тем, чтобы главное начальство над ними было вверено Суворову, а король Георг III в собственноручном письме от 16 ноября выразил желание, чтобы Павел Петрович показал еще раз свою снисходительность к венскому Двору и «справедливое свое негодование принес в жертву своим же собственным благим целям». Русский император, вынужденный покинуть Австрию на произвол судьбы, вместе с тем не мог желать успеха и французам; гнев его на венский Двор уже был обезоружен видимым раскаянием, с которым Франц принял известие о возвращении русских войск; просьбы венского Двора об отмене этого решения казались государю желанием загладить прошедшее
Павел с радостью готов был забыть все и, в уважение ходатайства короля Великобританского, согласился возобновить переговоры о будущей кампании, с тем, однако же, чтоб Австрия отказалась от своих честолюбивых притязаний; государь поставил два непременных условия: смену барона Тугута и восстановление в Италии прежнего политического разграничения, существовавшего в начале 1798 г. Не ожидая ответов на свои требования, император Павел решился все русские войска, бывшие за границей, оставить там на зиму и 20 ноября отправил по этому предмету надлежащие повеления. Но еще ранее получения Высочайших повелений Суворов решился остановить движение своих колонн. Дело в том, что зима была необыкновенно сурова во всей Германии; русские войска в течение короткой стоянки своей в Баварии не успели ни отдохнуть, ни обмундироваться, а теперь, после нескольких недель похода, оказалось необходимым починить обоз. Генералиссимус счел нужным дать армии отдых недели на две и расположил полки по квартирам в Богемии и в верхней Австрии. Войска каждой колонны заняли полосу от 2 до 5 миль в обе стороны от дороги; главная квартира Суворова была в Праге.
9 декабря было получено Высочайшее повеление от 20 ноября, а 10-го главнокомандующий донес императору Францу, что воля императора Павла исполнена, и в заключение добавил: «По первому мановению войско Русское готово опять выступить в поход, и я, со своей стороны, с радостию пожертвую последнею каплей крови для пользы благого дела»…
О пребывании в Богемии капитан Грязев повествует так:
«2 декабря марш до города Будвейса, 4 мили, где назначено быть главной квартире корпуса генерала Розенберга, а в местечке Весели, за 3 мили от оного, — штабу нашего полка для расположения на винтер-квартирах. Первый корпус генерала Дерфельдена остановился главною квартирой в городе Праге, столице Богемии, где и фельдмаршал Суворов находился. Город Будвейс не велик и мало примечания достоин. Площадь и лавки изрядно устроены;
есть маленький театр, но весьма неважный; играли комедию «Edelmann und Burger»; за вход в партер 20 крейцеров. Я с ротою стоял в деревне Буревицах, в 20 домах.
12-го – отдохновение.
13-го – следовал полк с ротами прямо в назначенные им под квартиры селения. Я со своею ротой занял деревни: Гамер, Вулков, Вал и Понедрашко, в коих 58 домов, расстоянием от Будвейса 4 1/2 мили, а от Весели одна миля. Все сии селения принадлежат владетельному князю Шварценбергу, богатейшему во всей Богемии, коему и город Крумау с его окрестностями принадлежит же. Здесь места весьма лесисты, низки и изобильны озерами, приносящими большой доход своему владельцу посредством рыбной ловли. Я расположился в селении Гамер, в доме управляющего сим имением, скупого старика, который всякую минуту давал мне чувствовать разницу между ним и добрым пастором в Швабии, у которого я некогда проводил свое время приятно, а здесь, кроме скуки, я ничего более не чувствовал; единственная моя отрада состояла в том, что я часто ездил с борзыми своими собаками и травил много зайцев, ибо снега здесь не глубоки; их осталось у меня только три, а прочие разными случаями убыли.
24-го, по ордеру генерала Розенберга и шефа нашего полка, свидетельствовал я все роты инспекторским смотром, относительно получаемого ими на нижних чинов казенного жалованья, амуничных годовых вещей и заграничных за разные сражения денежных дач; равным образом производил поверки в людях, в бессрочных и срочных вещах, их состояние и убыли против положенного по штату, а в заключение и артельные экономические суммы. По сему случаю все роты были сближены между собою. Такая доверенность начальника в моем капитанском чине, тогда как у нас находились полковой командир и штаб-офицеры, весьма лестна, но она же доставляла мне и врагов, чему основанием были мое беспристрастие и законная точность, с коими проходил я мое служение на поприще военном. Сие-то самое, будучи моею отличительною чертою, доставляло мне то преимущество, которым я пред всеми моими товарищами пользовался и был уважаем моим начальником. Итак, кончив сию трудную и критическую операцию и учинив по оной все надлежащие отчеты, я возвратился в скучный Гамер свой.
Здесь, между прочими моими упражнениями, сделал я свое собственное замечание о войсках иностранных, для примечания оных нашим русским; замечание, основанное на самом опыте, а как оно касается только до военной части, то не излишним почитаю приобщить его к моим запискам*.
__________________________________________
* Замечания Грязева составляют весьма важный документ для истории военного дела в те времена.
Дисциплина в войсках иностранных, как австрийских, так и французских, при всей своей системе равенства и свободы у последних, основана на одних правах и законах. Чрезмерно строгое взыскание употребляется в большой силе, иногда и несоразмерное преступлениям; но все сии наказания не иначе приводятся в исполнение, как по форме суда; частных же, подобных нашим, совсем нет в употреблении. Это происходит оттого, что иностранные войска составлены из людей свободных, а наши – из подданных; с первыми потребно иметь более осторожности, а наши терпеливы и безответны. Порядок и опрятность видны даже в самых военных действиях и, в особенности, в войсках австрийских, что походит более на педантство. В сражении против неприятеля потребны не пудра, не глянец на ремнях, не блеск метальных вещей, но мужество, отважность, стойкость. Да и самая их амуниция есть весьма затруднительная для воина, обращающегося в беспрерывных действиях, как-то: белого цвета мундиры, панталоны и все ремни вообще требуют великого сбережения от всякой нечистоты, дабы сохранить их в своих видах; почему случалось мне заметить, что они не столько заботятся о военных своих подвигах и славе, сколько о чистоте своей амуниции; ибо всякий почти раз на роздыхах упражняются в чищении оной мелом, равным образом и бессрочных вещей, от чего ружья у них, правду сказать, в великой исправности; но к сему надобно добавить и другую правду, что огнестрельное их оружие в доброте далеко превосходит наше, заготовляемое пополам со злоупотреблением; сверх сего, затрудняются они еще насчет своих голов и ног, ибо носят косы и всегда во всякое время под пудрою, как и мы, а ноги их стянуты до колена черными суконными щиблетами с пуговицами и в башмаках, как и наши, что для воина вовсе не удобно, особенно во время военных действий, где часто случается переходить ему топи, болота, реки, грязь, камни и тому подобное; ноги его всегда мокры, не так, как бы могли быть сбережены в свободных сапогах, и оттого подвергаются беспрерывным болезням, убылям, от замещения коих терпят все состояния государства и земля лишается рук, ее возделывающих, внутреннее богатство и сила оскудевают и прочее и прочее, подобно как и у нас. Одно спасение австрийцев в рассуждении сохранения целости их мундиров, есть серого сукна шинели до колена, которые они почти завсегда на себе имеют, кроме парадных маршей, тогда скатывают их во всю длину в трубки и перекидывают через плечо, и в сем случае они гораздо спокойнее и полезнее наших размашистых плащей, потому что шинель надевается в рукава, спереди застегивается пуговицами и перетягивается портупеею, и так далее надевается по-верхи оной патронная сума; небольшие каскеты, а частию и треугольные шляпы, как и у нас, украшают несчастные головы. Полки их различаются, как и у нас, разноцветными лацканами; но эта пестрота в войске и глазам, и хорошему вкусу, и устройству противна; еще, к счастию, что у них покрой мундиров одинаковый, а не как у нас, разнообразный. Что ж принадлежит до венгерских полков, составляющих немалую часть австрийского войска, то и они имеют те же самые мундиры, с тем только различием, что все вообще, как конница, так и пехота, имеют вместо белых пантало-нов голубого цвета гусарские чикчиры с выкладкою снурком, а вместо щиблет короткие, в обтяжку, полусапожки; равным образом и голов своих не пудрят, но волосы свои заплетают вместе с лавержетом в длинные косы и сзади закалывают гребенками и носят длинные виски, наподобие вьющихся локонов по обеим сторонам; на головах имеют кивера, а гренадерские их полки огромные медвежьи с шерстью каски, придающие им более мужества и важности, нежели наши сахарные головы. Венгерцы сами по себе есть люди прекраснейшие, рослые и стройные, каких только может произвести природа. О французской одежде не могу сказать ничего постоянного: она так разнообразна и пестра, как души их, которые весьма трудно объяснить. Что ж принадлежит до характера и тех и других, то, думаю, всякому известно, какая большая разница находится между немцем и французом, а как характер имеет непосредственное влияние и на действие духа, то по поводу сего могу утвердительно сказать, что ни те, ни другие не могут равняться в духе с нашими русскими воинами; ибо в них нет той уверенности или, лучше сказать, самонадеянности, той отважности, решимости и стойкости, коими россиянин заставляет удивляться себе. Относительно офицеров австрийских можно сказать, что они при весьма медлительном исполнении своей обязанности оказывали всегда более снисходительности к человечеству, нежели твердость своего характера, но снисходительности пристрастной и порочной; ибо чрезмерная их наклонность к корыстолюбию делала их более слабыми, упустительными, а потому и преступниками верности к своему отечеству: и вот главные их догматы добродетели и человеколюбия! О образованности их можно сказать то же, что Бог дал миру все пополам; между тем имеют они среди себя хороших тактиков и инженеров, но все пахнет от них флегматизмом и педантством. Таланты сии превосходны, отличительны; но они видны тогда, когда блестят на опыте. Образ жизни их одушевляется более праздностию и приметным занятием самих с собою и сварливостью, где не могут при том скрыться их гордость, тщеславие и низость душ. Главные их начальники или баричи, или дослужившиеся, или фавориты Двора и вельмож, а потому мало имеют познаний в военном искусстве, или оное бывает ослаблено временем, или педантизмом, или медлительною осторожностью, бываемою столько гибельною для подчиненных, или собственными своими видами. Будучи, впрочем, сыны одного отечества, питомцы одной матери-земли, их чувства и наклонности есть общие, частным же в них может почесться одна наружность. Сверх того, говоря о главных австрийских начальниках, надобно добавить и то, что они во всех своих военных действиях есть невольники так называемого придворного военного совета, имеющего непосредственную власть в распоряжениях оными. Совет сей состоит из старых избранных генералов, оставивших уже поприще своего отечественного служения, я не говорю: опытных, ибо значение сего слова требует многого. Сей-то совет, или Гофкригсрат, на случай военных действий назначает главнокомандующих и, сообразно положению дел своих против неприятелей, предписывает им планы расположения и действия их армии, так что главнокомандующий или какой отдельный начальник не вправе уже нарушить сии предписания, хотя бы неприятель тогда же переменил свою позицию и действия. В таком случае всякий начальник обязан относиться о том в совет и ожидать от него новых предписаний, коими бы мог руководствоваться. Такое стесненное положение военных начальников часто ввергало их и всю подведомственную им армию в величайшие опасности и влекло за собою гибельные последствия, что и видели мы неоднократно на самых опытах в первую их кампанию в Италии, когда великий гений Франции умел пользоваться как австрийскою медленностью, посредством своих быстрых движений, так и предписаниями венского военного совета, посредством золота. Тайна сия всем сделалась известною, с помощью которой сей блестящий метеор пролетал обширные владения своих врагов, совершал над ними неимоверные победы, брал тысячами в плен, стеснял их в одну точку и наконец давал законы в Вене, столице Германии, с императорского престола, доселе знаменитого своим могуществом, и император Рима, сложив с себя сие достоинство, учинился рабом наглого корсиканца. И может ли что быть безрассуднее упомянутых предположений военного совета, тогда как военные действия есть не иное что, как быстротекущая машина, действующая согласно направлениям неприятеля; одна минута ранее, одна минута позже определяет судьбу сражения, или поглощает тысячи невинных жертв, или спасает их. Не видели ли мы сему опыт над собою, когда с отважностью стремились мы овладеть неприступными укреплениями Нови и должны были отступать, потому что не приспело еще время поколебать твердую его позицию? Но когда сия решительная минута настала, тогда только совершился план нашего великого полководца и победители провозгласили: ура! Но обратимся к продолжению моих замечаний.