Шрифт:
Когда лес остался позади, и отряд вышел на открытое место, вокруг наших солдат всё опять стало спокойно… Ни одна пуля не прорезывала недвижный воздух, весь переполненный зноем… Тихо было кругом… Так тихо, что звон медных орудий разносился далеко-далеко… Команда повторялась эхом бесчисленных скал, точно она отзывалась в их каменной груди… Причудливы были очертания утёсов, резки их острые гребни… Всё тонуло в безоблачной синеве. Всё точно млело в полуденном огне… Тут, за лесом — были уже голые и пустынные скаты. Солнце сожгло их в своём неукротимом гневе. Только жалкие голубые колючки трепались кое-где, да в сухом бурьяне слышался шорох потревоженной змеи… Генерал недолго ехал таким образом. Ему донесли, что
— Ну! — решил он. — Баста… Часа на три привал… Пусть разложат костры… Да, пожалуй, разобьют палатки, — всё защита от солнца… Кашу варить, братцы!..
Отряд остановился. Скоро кругом закипела привычная, будничная жизнь бивака. Одни ставили палатка и с наслаждением заползали туда, хоть и там было жарко и душно. Солдатам разрешили сбросить шинели, — и они радостно исполнили это. Только часовым досталась трудная работа. Им приходилось стоять и ходить вокруг всего лагеря под солнцем, которое с каждою минутою становилось ужаснее и ужаснее… В лазури чистого неба подымался сизый дымок от костров; кашевары озабоченно хлопотали над котлами… В отряде были бараны — их свежевали и вместе с крупою валили мясо в котлы. Некогда было готовить отдельно щи да кашу… Через три часа опять начинался трудный переход в горы.
Кошенко заполз под палатку и заснул ясным и бестревожным сном молодости. Его растомило. На лбу выступил пот, лицо раскраснелось. Смотрел-смотрел на него старый кавказский солдат, и улыбнулся сурово и добродушно в то же время в седые усы…
— Ишь ты! Совсем дитё ещё! И жарко же ему, братцы…
Он обошёл палатку с другой стороны, приподнял её и дал воздуху свободный доступ внутрь. Кошенко сладко-сладко зачмокал во сне… «Сосунок! — ещё добродушнее улыбнулся солдат. — Кабы не казаки — лежать бы тебе сегодня крестом в чеченском лесу… Сняли бы тебе живо голову… Хорошо, что наши вызволили»…
Он тихо, стараясь не разбудить Кошенко, расстегнул ему воротник и сюртук…
— Ну, теперь спи, рабёнок!..
— А храбёр! — заметил другой солдат, сочувственно следивший за заботами первого о молодом офицере.
— Отчего не храбёр… Барское дитё… Ему нельзя иначе. У него и отец, поди, военный был.
— Как он на чеченцев швырком утресь?
— Ну, это он сглупа… Нешто он понимает…
Со всех сторон сносили к лагерю хворост… Генерал ещё не садился. Он обходил отряд, засматривал в ротные котлы, что и сколько там варится, говорил со старыми боевыми товарищами, вместе с ним помнившими времена Ермолова и выросшими в этой замечательной боевой школе. Таким образом начальник отряда случайно подошёл к самому обрыву плато, на котором стоял его лагерь. Далеко-далеко расстилались отсюда перепутавшиеся миражи ущелий, долин, рвов и горных склонов… Вон бездны дымятся светлым паром, синими тенями подёргиваются ущелья, точно задвигаются сквозными занавесями, почти чёрными кажутся узкие теснины… Внизу точно белая ниточка бежит горный поток… Против его течения движутся вверх точки.
— Дайте-ка трубку! — приказал генерал.
Ему подали. Он посмотрел, — несколько сот конных чеченцев пробирались в горы, очевидно, наперерез нашему отряду…
— Самойлов! Как вы думаете… куда они?..
— Разумеется, на андийское Кой-су, ваше превосходительство!
— Это бенефис нам устраивают?
— Точно так-с.
— Ну, и пусть их! — и генерал засмеялся. — И пусть их. Обочтутся голубчики. Нас-то там наверное не будет. Поезжайте с Богом. Мы и беспокоить вас не станем…
— Должно быть, туда много собираются. С другой стороны по тому же направлению пробирается ещё более сильный отряд.
— Вы были в Салтах?
— Точно так-с. Когда ещё Салты со своим округом значились мирными, у меня там кунак жил.
— Это до мюридизма?.. Скажите, как расположен аул?
— Как ласточкино гнездо. Ниоткуда доступу…
— Так что взять его нельзя по-вашему?..
Старый кавказец задумался.
— По обыкновенному рассуждению, — нельзя…
— Ну, а по кавказскому нашему?
— А по нашему: если прикажут, — возьмём…
— Как? — улыбался генерал.
— Как… — Об этом что же задумываться… Придём, — посмотрим… Там видно будет. Как же не взять, если приказано? Тут рассуждать нечего. В лоб пойдём. Большое облегчение, что вся ихняя молодёжь теперь у Самурской крепости…
— Да, только вопрос ещё, удержалась ли крепость. Может быть, давно пала…
— Это у Брызгалова-то?.. — удивился Самойлов. — У Брызгалова — наверное удержится…
— А вы его знаете?
— Ещё бы. В тридцать девятом году мы вместе Ахульго брали… С Граббе… У Брызгалова — всё в руках удержится. Солдат надёжный… Дай Бог таких побольше.
— Да, вот и толкуйте… Всё, что покорилось при Ермолове, в сороковом отложилось, — и теперь приходится опять начинать сначала…
— Вон, вон ещё одна партия…
— Всё туда же — на Кой-су!
— С Богом, с Богом, голубчики! — радовался генерал, считая уже дело наполовину выигранным. — С Богом — скатертью дорога… Так, по обыкновенной логике, нельзя, а по кавказской можно? — весело засмеялся он.
— Точно так-с. Потому, что же делать, если начальство приказывает?..
Генерал пожал ему руку и отошёл назад. У него на душе оставалось ещё одно печальное дело. В лесу было убито трое солдат, да по пути четверо из раненых скончалось. Надо было их похоронить. Они лежали там, где расположился обоз, под брезентами, из-под которых наружу торчали только недвижные ноги усопших… Первые жертвы экспедиции были у него точно на совести. И идя к ним, он думал: нельзя разве было избегнуть этого дела?.. Но другого пути не было, как через лес… Разумеется, можно было двинуться через андийское Кой-су, но там, наверное, погибла бы половина отряда!.. Наверное… И, бросив последний взгляд на «боевых товарищей», как он мысленно называл их, старый кавказец перекрестился и пошёл прочь…
— Что, ваше превосходительство, прикажете делать с ними? — нагнал его командующий обозом.
— Похоронить… Вечером, когда солдаты отдохнут. Теперь это неудобно… Да и жаль тревожить, — и без того устали… Работать при этой жаре им будет не под силу…
И действительно… Зной огненными стрелами падал с небес на обнажённые каменные отвесы. Приходилось жалеть даже о предательских тенях молчаливого леса, где из-за каждого дерева грозила смерть… Солдаты отдыхали тяжело, точно в каком-то бреду, обливаясь потом… Часам к трём жара поддалась… Не так томительно было пёкло, не так пронимало сухостью… Лучи уж не впивались стрелами… У ротных котлов сидели и стояли обедавшие… Но сегодня не слышалось здесь весёлого смеха. Не до того было. Даже заправские заводчики всякого солдатского развлечения молчали, угрюмо глядя вдаль, где подступы к вершинам гор, казалось, ещё горели огнём беспощадного южного солнца. Так же молча выстроились солдаты, когда барабанщики забили «сбор». Генерал им не говорил ни слова, — народ был испытанный, и ободрять его не приходилось. «Сами ободрятся, — рассуждал он, — как прохладою повеет». Безмолвно, в порядке, двинулись они, и с первых же шагов все прелести горного перевала дали им себя знать… Дорога только снизу казалась пологой. Осетин, исходивший все эти горы и знавший их как свой каменный двор над тесниною Дарьяла, — служил проводником. Его подозвал к себе генерал.