Шрифт:
Господин писатель проснулся до зари с удивительно тяжелой головой, ведь на ум ему пришла идея. Самая что ни на есть настоящая, глубокая, не тронутая ничьим пытливым умом, да еще и такого масштаба, что не поместилась бы в головах и у всех титанов вместе взятых. Такие догадки не появляются просто так. Совсем напротив, чтобы заслужить или вырастить ее в себе, нужно либо быть избранником судьбы, либо отдать жизнь за такого рода дар, вымучить его, высолить и промариновать в знаниях, заслужить трудом и, что часто бывает, пройти через истязания. Некоторые становились изгоями, воспитывая в себе волю к свершениям и созиданию, и каждый из них отдал что-то очень ценное, пускай если и упустил – что именно. Награда их, безусловно, была
Идея, зачатая некоторым образом ночью в голове, должна была лечь в основу долгожданного труда – монументальной философско-исторической эпопеи. По меньшей мере значительную часть жизни протаскался где по безмятежным и грешным, где по лихим и чистым квартиркам и землям философ. И всегда, даже в лучшие годы своего творчества, золотые годы работы и близости с искусством, мог он довольствоваться иными, лишенными великолепия и бритвенной остроты сегодняшнего открытия.
Не застилая кровать, господин писатель быстро умылся, сделал утренние дела, необходимые всякому – здесь, можно сказать честно, некоторые в лености одинаковых утр, когда череда их достигает нескромных значений, начинают забывать про вещи обязательные для всякого человека, неважно, из общества приличного он или из непонятных мест, и отменно, что очарованный сегодняшней дивной зарей творец никогда не забывал про все процедуры, – позавтракал, накинул на плечи свободную рубашку, после чего откашлял утреннюю мокроту в раковину, ему приходилось делать это каждое утро. Так, по неясным причинам, организм сбрасывал вечерне-ночную вязь и, казалось, это самая норма жизни средних лет. Рыхленький мужчина смочил полнеющими белыми пальцами колючую курчавую бородку, светлые волоски от корня были рыжеватые, а к кончикам исчезали совсем под ярким светом лампы.
И между всеми утренними делами он плыл как густые сливки. Голова наполнена таким, что трудно удерживать даже минуту. Количество сходящихся и расходящихся в ней суждений, внутренние споры, надломы одних фундаментальных исследований и восхождение других за одно ночное преобразование, истины боролись теперь за право остаться до итога, – того и гляди, если не выплеснешь сейчас же в труд, лоб треснет. Но еще подсушивала мозг и долбила опаска, ведь давно уже не писал господин в прошлом литературный труженик. Как бы для такого эпохального события обойтись теми знаниями, риторикой, талантом, что не выветрились.
Вот, наконец, и кабинет. Солнце только взошло, прохладный утренний ветерок гулял по занавескам; затхлость и пыль в комнатах были привычны г-ну писателю, ведь, по его мнению, суть чистоты несовместима с сутью жизни человеческой. Он окинул взглядом стены и мебель красно-коричневых тонов, вздохнул полной грудью. Сев за письменный стол – теперь его можно было назвать лишь печатным, оттого, что бумагу и ручку заменил компьютер и клавиатура, – он поставил перед собою стакан, большой и пустой, но готовый к любому составу.
По воле судьбы или, может быть, по стечению случаев не был г-н писатель достаточно известным публицистом, очеркистом, даже журнальным литератором или критиком… Кем бы ни хотел себя видеть тот, кто просыпаясь к обеду прислушивается к собственному дыханию и думает о том, какой цвет обоев более подходит разным творческим персонам тонкой, закрытой натуры, глядел он, скорее, сквозь себя; и в целом, к глубокому сожалению, упускал часто все, в чем есть хоть частица настоящего его существования. И, хотя произведения (совсем небольшое количество), которые он писал копотливо, да и по настроению многое оставляя без довершения, печатали в весьма скудных тиражах, да и то, к слову, многократно ему приходилось всячески упрашивать издательства включить их в сборники, он вполне уверенно и искренне считал себя достойной, а главное, самостоятельной фигурой эпохи вседоступного творчества. На удивление, будучи довольно скучным, признаться, заурядным автором, по сравнению с некоторыми его коллегами-конкурентами, он таки установил какую-то планку, даже смог прийти к определенного рода заказам и закрепить скромный заработок.
Г-н писатель сидел за столом в предвкушении созидательного процесса, он пока еще не знал, сколько времени займет этот этап жизни; в какой-то степени еще и потому он чувствовал себя столь свежо, что осознавал возможность прекратить работать на чью-то мысль. Будущую работу он видел началом пылкого и далеко уходящего пути. И не сказать, что творец этот любил вкладывать все свои силы в труды жизни, напротив, он находил в лени, бесцельности и своей юдоли что-то, если можно так выразиться, сакральное и необходимое обществу. Он желал принести новые независимые ценности, подарить их миру через литературные труды, протоптать тропы к давно забытым, да и к еще не пробудившимся от векового сна идеалам и мыслям, которые бестолковые, по мнению его общества, читатели, хотя в редких случаях попадались и пытливые, чуткие, особенно из тех, кто платил, пропустив через себя, приняли бы и перевернули понимание человека как существа, исполненного духом и разумом животного. Так он думал вдарить, чтоб искры посыпались из глаз научного и культурного сообществ, «Чтобы эти искры обожгли планету, и узрел бы человек данную ему волю!» – играло у него внутри.
И всякому тут ясно, какая ответственность перед мирозданием рухнула вдруг на его плечи, кем ощутил он себя; прочитав именно его труды, жажда зверя, закованного внутри их тел вынудила бы его вырваться наружу, их разум стал бы свободен от предрассудков и лишних норм – г-н философ видел все это в сумрачных далях.
Все лежит теперь перед ним как на ладони, и вот уже, принеся себя в жертву идее, а мир – сверхзадаче будущего, творец парит над пустыней в бескрайнем небе, он видит перед собой необъятные просторы, океаны, которые рождаются и иссушаются вмиг. Все течение времени обратилось в инструмент человека, который царствует над миром живого и неживого. Необходимо лишь указать путь, который, по мнению мудреца-первопроходца, именуется новым, очищенным путем свободной мысли и свободного тела.
Г-н писатель полагал, что сколько-нибудь последователей найдется даже у самого нелепого, странного конструктора теорий, а нелепым он себя нисколько не считал, поэтому пророчил: предназначение его велико, мысли его останутся в истории, и всякая мысль насущная его вопьется в сознание человека, а затем повлияет если не на это, то на следующие поколения, обрастая последователями и создавая уникальную систему, что бывает, когда художник или ученый обгоняют время.
Кроме всего, думал он, конечно, много и о материальном: о будущем своем доходе, о положении, которое придет к нему при жизни, об учениках и окружении, в общем-то, обо всем, что он так настойчиво подмечал вокруг и иногда пытался осуществить.
Он рассуждал, с чего б начать введение, поэтому для лучшего ощущения деятельности включил компьютер и пошел открывать окна во всей квартире – компьютер обычно загружался довольно долго, потому что имел необходимость соответствовать атмосфере жилища. Несколько освещенных комнат освежились прохладным воздухом. Он плеснул в стакан воды – пришлось несколько раз ополоснуть емкость, полную пыли, затем снова прошел в свой кабинет и теперь уже готовый к погружению сел на скрипучий деревянный стул.
Г-н писатель смотрел на монитор, по которому вкруговую бегало несколько однотипных фигурок. Компьютер все еще не включился полностью и находился в состоянии загрузки, поэтому можно было еще пару раз продумать начало повествования и общую структурированность, которая незаметно, как казалось мыслителю, примет в себя идею, в будущем, вероятно, обратившую бы все предыдущие людские достижения в пыль. Г-н писатель сидел неподвижно и лишь иногда отвлекался на шум, исходящий с улицы.
Конец ознакомительного фрагмента.