Похороны Великой Мамы (сборник)
Шрифт:
– В ящике стола было только двадцать пять сентаво.
– Тогда не надо было брать ничего.
– Очень уж трудно было туда влезть. – Не мог же я уйти с пустыми руками.
– Ну, взял бы что-нибудь другое.
– Другого ничего не было.
– Нигде не встретишь столько разных вещей, как в бильярдной.
– Это только кажется, – сказал Дамасо. – А когда войдешь и оглядишься хорошенько, то увидишь, что нет ничего дельного.
Ана молчала. Дамасо представил, как она с открытыми глазами ищет во мраке памяти какой-нибудь ценный предмет из бильярдной.
– Может, и так, – кивнула она.
Дамасо
– Там внутри был кот, – добавил он. – Большущий белый кот.
Ана перевернулась на другой бок, прижалась раздувшимся животом к животу мужа и просунула ногу между его колен. От нее пахло луком.
– Очень страшно было?
– Кому, мне?
– А кому же? Говорят, мужчинам тоже бывает страшно.
Он почувствовал, что она улыбается, и тоже улыбнулся.
– Не без того, – произнес Дамасо. – Чуть штаны не намочил.
Он позволил поцеловать себя, но на поцелуй не ответил. Потом, с полным сознанием опасности, которой подвергся, но без тени раскаяния, словно делясь впечатлениями о путешествии, все ей подробно рассказал.
Она долго молчала.
– Глупость ты сделал.
– Самое главное – начать, – сказал Дамасо. – И вообще для первого раза не так уж плохо.
Было за полдень, и солнце палило неимоверно. Когда Дамасо проснулся, Ана была уже на ногах. Он сунул голову в фонтан и держал ее в воде до тех пор, пока не проснулся окончательно. Они занимали одну из многих одинаковых комнат в целой галерее с общим патио, рассеченным на части проволокой для сушки белья. Около входа в их комнату, отгороженные от патио листами жести, стояли печка для стряпни и нагревания утюгов и стол для еды и глажения. Увидев мужа, Ана убрала со столика выглаженное белье и, чтобы сварить кофе, сняла с печки утюги. Она была крупнее Дамасо, совсем светлокожая и двигалась мягко и точно, как двигаются люди, не испытывающие страха перед жизнью.
Сквозь туман головной боли Дамасо вдруг почувствовал, что жена взглядом пытается ему что-то сказать, и обратил наконец внимание на голоса в патио.
– Все утро только об этом и говорят, – прошептала Ана, подавая ему кофе. – Мужчины уже пошли туда.
Оглядевшись, Дамасо убедился, что и вправду мужчины и дети куда-то исчезли. Прихлебывая кофе, послушал, о чем говорят женщины, развешивающие белье. Потом закурил и вышел из кухни.
– Тереса! – позвал он.
Одна из девушек в мокром платье, облепившем тело, обернулась.
– Будь осторожен, – шепнула Ана.
Девушка приблизилась.
– Что случилось? – спросил Дамасо.
– Залезли в бильярдную и обчистили ее, – ответила девушка.
Она говорила так, будто знала все до мельчайших подробностей. Рассказала, как из заведения выносили вещь за вещью и в конце концов выволокли бильярдный стол. Она рассказывала настолько убежденно, что ему стало казаться, будто именно так все и происходило.
– Дьявольщина, – пробормотал он, вернувшись к Ане.
Она стала вполголоса напевать. Дамасо, пытаясь заглушить в себе беспокойство, придвинул стул вплотную к стене. Три месяца назад ему исполнилось двадцать лет, и тонкие усики, которые он отрастил и за которыми ухаживал с тайной самоотверженностью и даже с нежностью, придали мужественности его скованному оспой лицу. С тех пор он стал казаться себе зрелым и опытным, но сегодня утром, когда воспоминания прошлой ночи тонули в трясине головной боли, Дамасо не знал, как жить дальше.
Кончив гладить, Ана разделила белье на две равные стопки и собралась уходить.
– Возвращайся скорее, – сказал Дамасо.
– Как всегда.
Он последовал за ней в комнату.
– Вот тебе клетчатая рубашка, – произнесла Ана. – Во фланелевой показываться теперь не следует. – И, заглянув в его прозрачные кошачьи глаза, объяснила: – Почем знать, вдруг кто-нибудь тебя видел.
Дамасо вытер потные ладони о брюки.
– Никто меня не видел.
– Почем знать, – повторила Ана, подхватывая под мышки стопки белья. – И лучше тебе сейчас не выходить. Сначала пойду я, покручусь там немного. Я не подам виду, что мне это интересно.
Ничего определенного никто в городке не знал. Ане пришлось выслушать несколько раз, и каждый раз по-новому, подробности одного и того же события. Закончив разносить белье, она, вместо того чтобы, как всегда по субботам, отправиться на рынок, двинулась на площадь.
Ана увидела перед бильярдной меньше народу, чем ожидала. Несколько человек стояли и разговаривали в тени миндальных деревьев. Сирийцы, прикрыв от солнца головы цветными платками, обедали, и казалось, будто их лавки дремлют под своими брезентовыми навесами. В вестибюле гостиницы, развалясь в кресле-качалке, раскрыв рот и разбросав в стороны руки и ноги, спал человек. Все было парализовано полуденным зноем.
Ана прошла на некотором расстоянии от бильярдной. На пустыре перед входом стояли люди. И тогда она вспомнила то, что слышала от Дамасо и что знали все, но в памяти держали только завсегдатаи: задняя дверь бильярдной выходит на пустырь. Через минуту, прикрывая живот руками, она уже стояла в толпе и смотрела на взломанную дверь. Висячий замок остался цел, но одна из петель была вырвана. Какое-то время Ана созерцала плоды скромного труда одиночки, а потом с жалостью подумала о Дамасо.
– Кто это сделал? – спросила она, ни на кого не глядя.
– Неизвестно, – ответил ей кто-то. – Говорят, приезжий.
– Да уж, конечно, не наш, – отозвалась женщина за ее спиной. – У нас в городке воров нет. Все друг друга знают. Ана повернулась к ней и произнесла, улыбаясь:
– Это верно.
Она вся обливалась п'oтом. Рядом стоял дряхлый старик, на его лысом черепе пролегли глубокие морщины.
– Много унесли? – поинтересовалась она.
– Двести песо и еще бильярдные шары, – ответил старик, пристально разглядывая ее. – Скоро глаз нельзя будет сомкнуть.
Ана отвернулась.
– Это верно.
Она покрыла голову платком и двинулась прочь. У Аны возникло ощущение, будто старик смотрит ей вслед.
С четверть часа люди на пустыре стояли тихо, словно за взломанной дверью лежал покойник. А потом народ зашевелился, все повернулись, и толпа вытекла на площадь.
Хозяин бильярдной стоял в дверях вместе с алькальдом и двумя полицейскими. Он был маленький и круглый, брюки без ремня туго обтягивали его большой живот, а очки на нем были похожи на те, которые делают для игры дети. От него исходило подавляющее всех чувство оскорбленного достоинства.